ярмарку в Липецк приезжали, еще до революции было, – так сразу драка. И до сих пор они такие, шебутные и страха не имеют. А в войну из этого Двуреченска, его и на карте-то не увидишь, пять Героев Советского Союза. Это как объяснить? Нет, народ он и есть народ. Что заложено, то уж никуда не денется.

По глазам этого таксиста, по его тону было понятно, что и сам он как раз такой. Уж жену у мужа увести – это за ним точно не задержится.

«Что заложено, никуда не денется», – неизвестно к чему повторила она про себя.

После таких разговоров Кире казалось, что за них она любит свою работу даже больше, чем за все другие возможности, которые эта работа ей предоставляет.

Мир являлся ей во всем своем разнообразии, в этом был колоссальный интерес, и интересом этим, как горючим, заправлялся моторчик у нее внутри.

И весь следующий день она ловила себя на том, что ожидает перерыва в совещании, чтобы съездить в парк, где есть какой-то бювет – что это такое, между прочим? – и попробовать минеральную воду липецкого курорта.

Но днем никуда поехать не получилось, потому что неожиданно удалось взять интервью, о котором она мечтала и к которому не надеялась подобраться прямо сегодня. А потом брала еще одно интервью, запланированное, а потом должна была идти на ужин, который был важен не едой, а полезным общением.

Так что до парка Кира добралась только назавтра. Она поехала туда утром, перед работой.

В парке тоже сплошь росли липы, огромные. Листья с них еще не облетели, потому что осень в этом году стояла тихая, сумрачная и теплая. Она даже в Москве такая выдалась, и уж тем более здесь. Ведь Липецк ближе к югу, не к Арктике какой-нибудь.

Кира прошла по аллее к бювету. Раньше, в царские курортные времена, это французское название, наверное, звучало правильно. Прогуливались под липами неторопливые дамы, провинциальные и даже столичные – в Европе-то шли Наполеоновские войны, по курортам не разъездишься, а Кавказ еще был дик и опасен, – пили целебную воду из фаянсовых кружек, строили глазки кавалерам… Бювет!

Теперь в парке было сыро и пустынно, никакого бомонда не наблюдалось. Вода текла из маленького фонтанчика. Стакан Кира захватить не догадалась, пришлось подставить под струйку сложенные ковшиком ладони. Вода пахла сероводородом. Явно она такая же, как в прежние времена.

Телефон зазвонил в сумке некстати, пришлось выплеснуть воду на землю. Но не ответить было нельзя: звонок с работы – бодрая мелодия «Время, вперед!».

– Кира, я прошу вас вернуться в Москву, – сказала секретарша Длугача. – Случилось несчастье.

– Какое, Инга Алексеевна?

Кира успела еще подумать, что, может быть, задала вопрос слишком спокойным тоном, надо бы иначе, ведь несчастье у человека…

И больше ничего подумать не успела.

– Виктор Григорьевич погиб, – сказала секретарша.

Кира поняла, что думала о нем, в то же мгновенье, когда услышала эти слова.

Она думала о нем, когда в теплом утреннем тумане шла по липовой аллее: как он там, в Арктике? И когда пила воду из ладоней: точно так они пили воду той первой ночью, когда сидели у костра, усталые и потрясенные всем, что им пришлось пережить, да, Кира захотела ополоснуть горящее лицо, и он принес откуда-то воду – сказал, родник в лесу, – и она стала пить эту родниковую воду из его ладоней… И раньше она о нем думала – когда рассказывал ей лихой романовский парень, что его земляки страха не имеют. И еще раньше…

Она думала о нем всегда. Каждую минуту! Она не понимала, зачем он является ей, с чем он является ей каждую минуту, а это страх за него ей являлся и, может, предчувствие…

– Вы меня слышите? – спросила Инга Алексеевна.

– Да. – Она не узнала своего голоса. – Вы… точно знаете? Ведь это… аварийная посадка, может. Вертикальная посадка! – вскрикнула она. Господи, да что она понимает в вертикальных посадках?! – Может, они где-нибудь сели, их искать надо!

– Нет, Кира. – В голосе Инги Алексеевны наконец послышались слезы. – Их не надо искать. Они садились в метель и столкнулись с горой, когда второй раз заходили на посадочную полосу. На Земле Франца-Иосифа.

Звук падающей воды нарастал у Киры в ушах, как будто не маленький целебный фонтанчик журчал перед нею, а низвергался со страшным гулом водопад. Она не слышала своего голоса, не чувствовала рук, ног.

«Франц-Иосиф… – гудело у нее в голове. – Франц-Иосиф, Франц-Иосиф…»

Что это значит, почему долбит ей голову это имя? Она вспомнила, как Длугач спускался по лестнице венского дворца, а она подумала, что точно так шли по этой лестнице принцы Австро-Венгерской империи, и такие же они были широкие и высокие, и так же тяжела была их поступь…

– Кира! Кира, вам плохо?! – донеслось из трубки. – Где вы сейчас?

– Нет, ничего, – ответила она. – Ничего, ничего. Где я? Здесь вода.

Она не знала, как ответить на этот вопрос. Она не понимала, где она.

– Вы закричали, – сказала Инга Алексеевна. – Мне тоже страшно.

– Он сам вел самолет? – спросила Кира.

– Не знаю. Я знаю только то, что сказала вам.

– Где… он?

– Я в самом деле ничего еще не знаю, Кира. – Слезы снова послышались в голосе Инги Алексеевны. – Приезжайте, пожалуйста, поскорее. Мы растерялись, все как-то мечутся, и никто не понимает, что делать.

– Я сейчас выезжаю, – сказала Кира. – Я все сделаю.

«Ничего я уже не сделаю. Ничего!»

Это слово ударило ее как пощечина. В нем заключалась какая-то страшная правда, которой она до сих пор не учитывала в своих поступках. Эта правда высветила ее жизнь таким пронзительным, таким беспощадным светом, в котором не имели смысла обычные помыслы и резоны.

Ничего. Ни-че-го!

Холдинг сработал слаженно – нашлось кому заняться всем, что необходимо было для похорон. Заместитель Длугача полетел в Арктику, чтобы доставить тело в Москву, Инга Алексеевна договаривалась о гражданской панихиде, еще кто-то – о церковном отпевании…

Кира была ко всему безучастна. Слова «ни жива ни мертва» обозначали ее состояние самым точным образом. Все, что была обязана сделать, она делала машинально: готовила некролог, еще какие-то материалы для газет… Все это не имело значения.

Все, конечно, знали о ее связи с Длугачем, но связь эта настолько не обозначалась в работе, что сейчас сотрудники смотрели на Киру с осторожным недоумением, не понимая: что она чувствует, как поведет себя дальше и в каком качестве ее воспринимать, когда все перевернулось вверх дном?

Она не могла ответить на все эти вопросы. Она не думала об этом. Да и ни о чем не думала.

Кира задержалась в редакции поздно. Никакой необходимости в этом не было. Просто подошла к окну и остановилась, бессмысленно глядя на облетевшие тополя, и никто не решился ее потревожить. Все разошлись, оставив ее в одиночестве.

Заместитель, полетевший в Арктику, должен был вернуться завтра. Потребовались какие-то экспертизы, формальности… Он позвонил, сообщил, что опознать-то опознали, но хоронить придется в закрытом гробу.

Кира смотрела в окно, не видя тополей, и думала об этом. Ни о чем другом она думать не могла. Разум ее был ясен, и эта ясность разума рождала такую сердечную боль, что она заполняла Киру всю, до горла, как будто сердце ее разрасталось в этой сплошной боли.

«Я чувствовала, что он не вернется, – думала она своим ясным, мучительным разумом. – Я гнала от себя это чувство, потому что никаких чувств мне к нему не хотелось. Любовь… Что она, любовь, в чем она состоит, нужна она вообще? Ее и нет, может. А вот это есть – доверие, надежда, правда. Это не призрачно, не выдумано, на этом жизнь стоит, этим она смерть побеждает. Это между нами и было. А я все на весах