шапочки, похожие на спящих кошек, сидели на их волосах, спадавших до плеч. Жена трезвенника все время либо ласково склонялась над мужем, читавшим какую-то хорошую книгу, или горделиво шествовала рядом — модно одетая, дети впереди, — а прохожие приподнимали шляпы и уважительно кланялись. Напротив, пьяница всегда представал взору с кружкой или стаканом в руке, обтрепанный, небритый, окруженный бутылками и омерзительными дружками, брошенный пышнотелой женой; его голодающие дети плакали в трущобах; заканчивалось все преступлением под уличным фонарем и полицейским участком. Картинка не казалась испанской, такую наверняка можно было увидеть в Блэкберне около 1890 года. Зачем бы ей висеть в деревенской школе самой трезвой страны Европы — совершенно непонятно. Испанское чувство собственного достоинства исключает опьянение, кроме того, спиртное здесь не идеализируют и не рекламируют, как в англосаксонском мире, а пьяница не считается хорошим человеком.

Я постучал в дверь, и мне открыл мужчина средних лет, через плечо которого я увидел человек тридцать детишек на деревянных скамьях, каждый с грифельной доской и грифельным карандашом. Они не хихикали, не смеялись, не толкались локтями и наградили меня одним из долгих, немигающих испанских взглядов, словно узрели чудо, и я мог оказаться странствующим святым. Это уважительное принятие незнакомца — одна из многих характерных черт Испании. Я объяснил свое затруднение учителю, который вызвал маленького мальчика и велел ему отвести меня к дому мэра, хотя, сказал он, кажется, alcalde уехал сегодня утром вместе со священником в какое-то отдаленное место. Ребенок провел меня через площадь к белому дому. Дверь открыла женщина, которая сказала, что увы, alcalde уехал, но спросила, не хочу ли я зайти. Она открыла дверь справа, и я вошел в комнату, полную книг. Они стояли на самодельных полках почти до потолка. Эта могла бы быть та самая комната, в которой Дон Кихот изучал легенды о рыцарстве. Оглядев полки, я заметил на них экземпляры «Дон Кихота» на всевозможных языках: английском, французском, немецком, итальянском — даже на русском, японском и хинди. Женщина вернулась с двумя мужчинами, потом еще несколько мужчин вошли и пожали мне руки.

Я уже знал, что в таких случаях стоит вести себя как можно более формально. Пока соблюдаются ритуалы и множество громких слов доставляют всем удовольствие, веселость или дружелюбие неуместны. Их черед придет позже. Так что, нацепив торжественную мину, словно обращался к Британской ассоциации, я рассказал, как мог, кто я такой, откуда приехал и что делаю в Испании: что я один из самых преданных читателей великого испанского писателя Сервантеса и давно жаждал увидеть знаменитую деревню Эль-Тобосо, чье название известно всему миру. Один из мужчин ответил, но я мало что понял из того, что он сказал, поскольку он говорил слишком быстро и с деревенским акцентом. У меня, однако, сложилось впечатление, что теперь Тобосо и все в нем принадлежат мне. После этого мы пожали руки, официальная часть встречи закончилась, и все сделались веселы и общительны.

Один из мужчин прошелся вдоль полок и вручил мне издание «Дон Кихота» от «Нансач Пресс». Я открыл его и прочитал: «От Рамсея Макдональда, 11 апреля 1932 г.». Мужчина вернулся с еще одним экземпляром, на сей раз немецким, подаренным Гинденбургом в 1929 году. Итальянское издание было подписано Муссолини. Нашелся и ирландский экземпляр от господина де Валера.

Новые знакомые рассказали мне, что библиотеку собрал бывший мэр Тобосо, дон Хайме Пантоха Моралес, который гордился связью своей семьи с Дульсинеей, чье имя в реальной жизни, как утверждали, было Ана Сарко де Моралес. Около 1922 года блестящая идея пришла в голову его милости: он основал общество Сервантеса и написал королям, президентам и премьер-министрам стран всего мира, прося их прислать экземпляр «Дон Кихота» в библиотеку в Тобосо. Кто мог устоять против письма с родины Дульсинеи? В результате книги прибывали в Тобосо со всех концов земного шара — дань этой деревне отовсюду, где люди умеют читать. Не знаю, полагают ли до сих пор комментаторы — как, очевидно, считали во времена Форда, — что Дульсинея срисована из жизни и, если так, ее звали Ана Сарко де Моралес; но ничто не разубедит тобосцев в этой теории — на самом деле они заходят намного дальше и утверждают, что Сервантес был влюблен в эту девушку и потому сделал Дон Кихота ее рыцарем. Я подумал, что писатель был довольно странным влюбленным, раз описывал даму сердца такими словами, как Санчо своему хозяину! Среди сокровищ Тобосо, представленных моему взору, были две красивых юбки из выцветшей парчи, причем одна — с сотнями маленьких прорезей для бантов и лент, как было модно во времена Филиппа II. Считается, что юбки принадлежали Ане Сарко де Моралес.

Меня провели по Тобосо: в церковь, посвященную святому Иакову из Компостелы, где римский святой верхом на лошади протыкает распростертого неверного, и в разрушенное здание, в котором когда-то стоял пресс для оливкового масла — я узнал огромные кувшины, закопанные в землю, — и который считается домом, где жила Дульсинея. Сцена походила на иллюстрацию к Сервантесу: старинное, похожее на амбар здание, груда сена с роющимися в нем курами, деревенская повозка, отдыхающая на осях, группа добродушных крестьян, широкие мозолистые ладони, указывающие то туда, то сюда.

Мы заглянули в винную лавку и подняли тосты за Дульсинею, Дон Кихота и Сервантеса, вином, которое отдавало кожей меха и напомнило мне retsinata, которую пьют в Греции. К этому времени я уже перестал быть степенным hidalgo сегодняшнего дня: я стал companero и даже больше — hombre. А потом деревенские стояли у церкви и махали мне на прощание.

Я доехал до Мадрида, когда сгущалась темнота. Дневная жара, приправленная бензином и маслом, кралась по улицам, словно убийца в безветренном воздухе, а мостовые были раскалены, как стальные листы в котельном отделении корабля.

В большинстве жарких стран ночи сравнительно прохладны, часто поднимается ветер, который освежает воздух, но в Мадриде, несмотря на плоскогорье, на котором он стоит, воздух летом всю ночь остается неподвижным. Самые терпимые часы, как я обнаружил, — между шестью и примерно девятью часами утра. Мне нравилось гулять по Мадриду в это время, хотя все было закрыто, кроме газетных киосков; но чрезвычайно респектабельная старая леди, у которой я покупал сигареты с черного рынка, уже несла вахту на углу, открыто выставляя свою контрабанду.

Я навестил друга в его конторе однажды днем и обнаружил, что он работает — разумеется, в пиджаке, — а электрический вентилятор дует на него холодным воздухом с большого куска льда.

— Это ерунда, — сказал он, когда я пожаловался на жару. — Подожди до конца июля.

Тем не менее было достаточно жарко, чтобы те из моих друзей, кто мог себе это позволить, отослали жен и семьи в небольшие коттеджи близ Эскориала и выше, на сьерру, а сами вели холостяцкую жизнь в Мадриде. Хотя я люблю жару и привез с собой одежду для тропиков, я обнаружил, что мадридский июльский зной лишает меня жизненных сил. Все, на что меня хватало, — погулять часок около Прадо утром, потом принять холодную ванну, пообедать и провести день в душной спальне. Я поражался, почему Филипп II не построил Мадрид рядом с Эскориалом или — если ему так уж понадобилась решетка для жаровни — Эскориал в Мадриде. С сиестой, занимавшей все послеобеденное время, я вынужденно дожидался поздних часов — и обнаруживал, что ужинаю в то время, когда обычно отхожу ко сну.

Я значительно расширил свои познания в мадридских ресторанах. Один был обставлен деревянными скамьями, а его стены — увешаны плакатами бычьих боев; еда там оказалась первоклассной, а кроме того, иногда сюда захаживали мужчины рискового вида, которых я решил считать matadores: они ужинали со столь же опасными блондинками, которые иногда приносили с собой маленьких собачек. Баскский ресторан наивысшей пробы я посетил лишь однажды; а когда пришел туда снова, то обнаружил, что он закрылся на все оставшееся лето. Там делали лучший gazpacho, какой я пробовал, и по части рыбы им было уже нечему учиться. Известный ресторан, который готовил молочных поросят с восемнадцатого века, меня разочаровал, и такое же впечатление сложилось о других заведениях, которые посещают туристы, — деревенская атмосфера в них, пожалуй, лучше еды. Зато был превосходный галисийский рыбный ресторан, где я сидел в открытом дворике, ел крабов-пауков и пил белое вино с северного виноградника хозяина. В общем, самую лучшую еду я находил в непрезентабельных на вид местах. В великолепном ресторанчике в переулке подавали бифштексы с грибным соусом; а в другом, украшенном от пола до потолка раковинами гребешков, могли, если вы протиснетесь через толпу в баре в маленькую комнатку на задах, сотворить идеальную еду, да и вино было превосходным. Лучший напиток в жаркую погоду — это Sangria, красное вино с содовой, льдом и долькой лимона; иногда к этому добавляется маленький бокал коньяка. Ночью,