Пасечник с зернистой икрой, обманутый Юджин, разъяренные кот Базилио и лиса Алиса и даже строгая миссис Лейн с еще более строгим сеттером – вся эта толпа вдруг понеслась на меня, грозя кулаками и свистя. Беги, Алик, беги, пока тебе не оторвали голову, беги, пока не поздно.
– Что мы будем делать с Генри и Жаклин? – спросил я.
– Пока я не думал об этом. Все будет зависеть от вас, никаких документальных улик против них нет. Конечно, нам очень выгоден большой процесс о шпионаже Мекленбурга. Уверяю, что ваши бывшие коллеги подожмут хвост на несколько лет!
Я представил себя в сером костюме в белую полоску, толкающего покаянную речь в суде, с омерзительной рожей тычущего пальцем в Генри и Жаклин, сидящих на скамье подсудимых, – и комок тошноты подкатил к горлу. Веселенькая перспектива, ничего не скажешь, хватит рисковать, Алекс, подумай о своей драгоценной жизни, единственной и неповторимой, которую надо прожить так, чтобы не было… Хватит рисковать! Тебя уже несколько раз чуть не убили, какого черта играть с огнем? Вот они, два края, и ты, мечущийся между ними: на одной стороне самоличный приказ Бритой Головы об “эксе” [92] в отношении Юджина, на другой – маневр Центра с провалом, о чем, кстати, тебя никто не предупреждал. Камо грядеши, Алекс? Делай выбор, хотя и там, и тут сплошная мерзость, думай, Алик, не трухай, но и не забывай о главном – о своем долге. У тебя есть твердое указание Центра, разве ты уже не следовал за Юджином, сжимая взмокшей рукой баллончик аэрозоля? Решай, Алекс, не плавай, как дерьмо в проруби… Я сунул руку в карман за ключом и наткнулся на “беретту” – словно электричеством обожгло пальцы. Мы подходили к ангару, действуй, жалкая тряпка, слюнтяй, сопля! “Roses blue and roses white plucked I for my love's delight”.
И грянул марш “День Победы”, гремевший однажды на юбилее Челюсти в специальном зале ресторана. Певец в поношенном фраке пел тогда, выкатив грудь, прямо перед очами Николая Ивановича: “День Победы порохом пропах, День Победы с сединою на висках”, и юбиляр, который во время войны только пошел в школу, хмурил лоб и вздыхал, скромно опустив голову, словно вспоминал трудные дни, когда он и другие герои спасали Мекленбург и весь мир от коричневой чумы. Марш оглушал меня, перемешиваясь со строчками о голубых и белых розах, я снял навесной замок и пропустил Хилсмена вперед.
– Посмотрите, какой уютный склад, Рэй. – И почему-то вспомнил дядьку, скомандовавшего взводу “Вперед!” и первым прыгнувшего со второго этажа семинарии (большинство поломали ноги, двое испугались, не прыгнули и были отчислены дядькой, а сам он схватил выговор за авантюризм в работе с кадрами).
Я ударил его по затылку рукояткой “беретты” – шмяк! – прикоснулся не сильно, как учили, но вполне достаточно, чтобы он кулем опустился на пол.
Рамону Меркадеру, когда-то проводившему “экс”, было гораздо проще: он бил Троцкого альпийской киркой сверху вниз, а мне пришлось чуть встать на цыпочки и откинуться назад, чтобы замахнуться.
Ноги Рэя с задранными брюками нелепо высовывались из двери, и мне пришлось втащить его поглубже в помещение. Он застонал – прости меня, Господи, и спасибо Тебе, что он жив, – я достал баллон с аэрозолем и шуганул ему в нос сильную струю. Он снова застонал, глубоко вздохнул и погрузился в здоровый сон канзасского фермера – надолго, но не навсегда.
Я осторожно затворил дверь и повесил замок. Если лошадь украдена, слишком поздно запирать дверь конюшни. Назад пути нет, мосты сожжены, наш паровоз летит вперед. Глубоко вдохнув пропахший водорослями воздух, я зашагал к яхте. День Победы с сединою на висках…
– А где Рэй? Что-нибудь случилось? – дрогнувшим голосом спросила Кэти. – Что с тобой? На тебе лица нет!
– Кое-какие неприятности в Лондоне. Рэй пошел звонить по телефону, сейчас он вернется.
– Надеюсь, ничего серьезного? – вытянул свой носище Юджин, словно принюхиваясь.
– Мелочи жизни… – Философ и гуру Алекс ободряюще улыбнулся Кэти и пригладил пробор, наверное, так выглядел принц Гамлет после того, как пронзил шпагой Полония.
Марш играл и играл, голова моя и руки двигались по каким-то особым, им одним ведомым траекториям, словно меня, как куклу, дергали за ниточки, – да это Маня подключился к игре и улыбался детской улыбкой, почесывая “ежик”, а рядом Бритая Голова в простыне (баня или гарем?) и аскетичный Сам с томиком своих собственных гениальных стихов – все дергают за ниточки, играют в любимого оловянного солдатика… Теперь начнем все сначала: “Посмотрите, Юджин, какую мы устроили спаленку…” Начнем сначала, как на репетиции. Вспомни, как в семинарии ты с Чижиком играл “Идеального мужа”, повторяли по нескольку раз, и все во имя чистого отшлифованного английского языка.
Леди Чилтерн (я): Нет, Роберт, никогда.
Сэр Роберт Чилтерн – Чижик (с грустью): А твои честолюбивые мечты? Ведь ты мечтала об успехе – для меня?
Чижик все время забывал последнюю фразу, и я снова начинал: “Нет, Роберт, никогда!”
Прости меня, Господи, но ты сам покарал Иуду, а любой предатель – Иуда, чем бы он ни оправдывался. Самое главное – вовремя закрыть нос платком, руку вытянуть до отказа и для страховки чуть отвернуть лицо.
– Посмотрите, Юджин, какую мы устроили спаленку…
Он открыл дверь и вошел.
В голове моей “День Победы с сединою на висках” врывался в “roses blue and roses white”, одна рука сжимала в кармане баллон, а дура-другая сама по себе ухватила со стола остатки “гленливета” (хотелось хлебнуть, вот он, проклятый алкашизм!) – так я и застыл с занятыми руками и только тогда вспомнил о платке – что делать? – и, не успев пожалеть о третьей руке, бухнул его по голове “гленливетом” – не засыпать же нам от газа, мучаясь в объятиях друг друга!
Бутылка разлетелась на кусочки, виски и кровь обрызгали мне лицо и потекли за шиворот. Юджин рухнул головою вперед, задев руками лампу. Господи, прости меня, грешного, прости!
Пришел я в себя лишь от пронзительного крика Кэти, трясшей меня сзади за плечо.
– Полиция! – Она взывала то ли в никуда, то ли ко мне, то ли к морскому царю, мягко раскачивающему нашу шикарную посудину.
– Кэти! – Я достал злополучный платок и вытер им лицо и шею, использовал все-таки, хоть и не по задумке. – Кэти, не кричи, я должен тебе рассказать кое-что. Это очень, очень важно. Это касается не только нас с тобою, но и всего Соединенного Королевства (хотел добавить “и всего мира”).
В глазах Кэти застыл такой ужас, словно перед ней трепыхалась многоголовая гидра, она не слышала меня, и я прижал ее к себе.
Полная чепуха, что лучшие шпионы – это священники и женщины. Насчет Несостоявшегося Ксендза, быть может, это и правда, но у женщин всегда сдают нервы и слишком развита чувствительность, они эмоциональны, и от этого одни беды, знал я одну – конь в юбке, – и то ухитрилась втюриться во французского резидента, выдала все с потрохами, разворошила весь муравейник, потом раскаялась и сиганула с моста в Сену. Она была сильнее многих, целую сеть сплела из своих любовников, пока не зацапал ее Эрос.
– Я люблю тебя, Кэти, – шептал я, поглаживая ее, как перепуганную кошку. – Люблю, люблю, люблю, ты у меня самая нежная, самая красивая, самая умная, я жить не могу без тебя, моя милая, моя любовь, моя судьба, успокойся, ничего не произошло, все будет в порядке, я все объясню, только не нервничай, моя дорогая, моя самая любимая, ну что ты испугалась? Я же люблю тебя, люблю, люблю…
Заклинания мои по своей бессвязности напоминали письма одной прекрасной дамы к Совести Эпохи, наградившему ее, то бишь даму, “сифоном”, который он сам подцепил совершенно случайно во время поездки на грузовике (роман Совести с девицей-шофером был посильнее, чем в “Фаусте” Гете [93] или соблазнение Джакомо Казановой старой вдовы, пожелавшей вновь родиться мальчиком). Совесть обнаружил беду с опозданием, из честности и порядочности сообщил имена всех своих привязанностей требовательной медицинской службе (имени у девицы-шофера он не успел спросить), прекрасную даму вместе с мужем поставили на учет, но она все вытерпела, все приняла, как должное, все снесла, только в горящую избу не успела войти, и каждый день летели Совести сумбурные письма с “люблю, люблю, люблю”, он читал мне их вслух, попивая водку, оставляющую размазанные пятна на тексте, и говорил: “Учись, Алик, учись! Постигай, что такое настоящий мужчина, что такое настоящая любовь!”
Я целовал ее лицо и плечи, я ласково прижимал ее к себе (серое атласное платье тут же покрылось кровавыми пятнами) и не мог оторваться, дьявол подталкивал меня к постели… Мы аккуратно обошли безжизненное тело Юджина и быстро, как изголодавшиеся коты, довели помолвку до логического конца, или, по Шакеспеару, “made a beast with two backs” – “сделали одного зверя с двумя спинами”.
“О карамба, я еще опишу все это, – думал я, целуя ее и тоскуя. – Мир еще узнает, что такое разведка, где долг, любовь, виски и кровь смешаны воедино, мир еще узнает, я вздымлюсь со дна подводного царства тайной войны, я выплыву оттуда, весь залепленный ракушками и водорослями, и поведаю миру об этом! Все поры души, годами придавленные конспирацией, задушенные и изведенные, вдруг раскроются, как белые цветки, и сорвет взбунтовавшийся Алекс сургучную печать со своего измученного молчанием рта, главное – успеть до цирроза, до инфаркта, до паралича”.
– Слушай
