Трезен. Статую, увитую виноградными лозами, несли жрецы. Ее сопровождали ряженые, изображавшие сатиров и менад. Они танцевали и приплясывали, пели непристойные песни и отпускали скабрезные шутки. Над их головами вздымался вырезанный из дерева огромный фалл. Шествие носило карнавальный характер. Это был праздник свободы, во время которого весь уклад жизни в городе словно переворачивался вверх дном. Верх и низ менялись местами. Рабы становились на эти дни свободными, а царская власть по существу переходила от анакта к ликующей толпе. И вот этот день, день Великих Дионисий, которых в таком возбуждении ждал Город, наступил.

Питфей по традиции должен был встречать священную процессию на дворцовой площади. Но прежде, чем спуститься туда, он взошел на террасу дворца — самую высокую точку акрополя, откуда, как на ладони, можно было разглядеть все его микроскопическое государство. Шествие он увидел еще издалека. Вначале трудно было различить какие-либо детали, однако затем Питфей интуитивно почувствовал нечто, отличающее нынешнюю процессию от всех предыдущих, и это «нечто» заключалось в какой-то особой экзальтации. Потом, когда шествие достаточно приблизилось к Городу, он увидел впереди жрецов, несущих священные носилки, некоего человека, восседающего на осле и явно играющего роль Диониса, так что не статуя бога, а именно этот человек являл собой главный композиционный элемент процессии. Через плечо у него была переброшена шкура пантеры, а в руке он держал тирс — символ Диониса. Вокруг него кружились и плясали полуобнаженные женщины, изображавшие менад. Гнев охватил Питфея и еще больше возрос, когда он узнал в человеке, восседавшем на осле, своего брата Тиеста. Это был откровенный вызов. Царская власть, которая на время Дионисий переходила к безликой толпе, теперь как бы концентрировалась и воплощалась в одном лице, в том, кто так же, как и Питфей, был сыном Пелопа, правнуком Зевса, кто обладал уникальным артистическим даром и мог мастерски манипулировать толпой. Огромных усилий стоило Питфею взять себя в руки. В сложившейся ситуации нужны были выдержка и самообладание. Вступать в конфликт с экзальтированной толпой неразумно и рискованно.

Питфей, однако, не был бы сыном Гипподамии и братом Тиеста, если бы тут же не нашел хитроумное решение. Он спустился на дворцовую площадь и отдал распоряжение удивленным слугам подпилить ножку стоявшего там на возвышении золоченого царского трона. Сидя на нем, Питфей должен был встречать уже вступившую на акрополь процессию. Восседавший на осле Тиест был счастлив. Он упивался ролью господина и повелителя толпы, ролью царя и бога. Несомый жрецами деревянный ксоан Диониса отступил куда-то на задний план. Настоящим богом, живым богом был он, Тиест, облаченный в шкуру пантеры, держащий в руке тирс и увенчанный венцом из виноградных листьев. Он был окружен прекрасными женщинами. К нему были устремлены взоры ликующей толпы.

Питфей сошел с возвышения и, подойдя к Тиесту, почтительно предложил ему, как и подобает богу, занять место на троне. С гордым и величественным видом тот взошел на помост и сел на трон. Однако насладиться этим великим мгновением он не успел. Трон рухнул, и Тиест под хохот толпы полетел вверх тормашками с помоста. Не удосужившись взглянуть на него, Питфей дал знать жрецам и они тут же подняли на возвышение вместо низвергнутого самозванца деревянную статую истинного бога. И толпа с восторгом запела гимны Дионису.

Затем все пошло по порядку. Состязались атлеты, и Питфей награждал победителей лавровыми венками. Соревновались аэды — лучшим же среди них был признан Орфей. Ардал отказался принять участие в соревновании, но после их окончания охотно согласился исполнить свою поэму о нисхождении Диониса в царство Аида, за что был награжден неистовыми овациями. А потом был грандиозный пир с обильными возлияниями.

После заката солнца откуда-то со стороны гор донесся крик, похожий на стон: «Бог умер!» И он был подхвачен всеми, кто мог слышать его. «Бог умер! Бог умер!» В толпе раздались причитания и вопли. Но этот приступ скорби был лишь пережитком действительного траура, который когда-то продолжался целых три дня. Теперь же в соответствии с жанром карнавала, не терпящим печали, он был сведен к короткому, символическому мгновению. Но даже этот краткий приступ был сродни фарсу, ибо все знали, что бог умер не по-настоящему, не всерьез, что это лишь эпизод в карнавальной круговерти. В самом деле, сразу же где-то высоко в горах раздался крик, теперь уже торжества и ликования: «Бог вернулся! С нами бог!» И тогда началось подлинное исступление. С зажженными факелами сотни людей, в основном юношей и девушек, устремились в горы. Они бежали к ущелью, где по преданию был вход в царство теней, откуда только что вышел Дионис, бог-Освободитель, вызволивший из плена смерти свою мать Семелу.

Подняв в руке факел, Этра бежала вверх, в гору, бежала, как лань, легко и быстро. Молодые силы, накопившиеся в ней, искали выхода. Их умножало всеобщее возбуждение и, конечно, любовь, которая теперь беспредельно овладела всем ее существом. Не отдавая себе отчета рассудком, внутренним чутьем, каждой своей клеточкой она ощущала, что наступил кульминационный момент ее жизни, пик, вершина, выше которой ей уже не подняться, ибо все, что было до этого мига, было его ожиданием, а тому, что будет потом, суждено стать одним воспоминанием.

Этра не бежала, Этра летела, без усилий обгоняя запыхавшихся юношей и девушек. Подгоняло ее вперед, удесятеряя силы, то чувство, благодаря которому звери безошибочно распознают угрожающую им опасность. Она ощущала себя ланью, которую преследует охотник. Этра не видела его и он, охотник, зрительно еще не обнаружил ее, но они уже были в контакте между собой, они посылали друг другу импульсы, в которых смешалось все: неуемная страсть, упоение охотой и парализующий сознание страх. Исход охоты был предрешен. Это знали оба — и охотник, и лань. Самое же парадоксальное, самое безумное заключалось в том, что неизвестно было, кто из них лань и кто охотник.

Этра и Арис далеко оторвались от всех устремившихся навстречу воскресшему богу. Море огней за спиной и только их два факела метались и дрожали впереди. Расстояние между ними с каждым мгновением сокращалось. Этра бросила свой факел — куда-то вниз, в