— Хотелось бы, царь, чтобы оно действительно было добрым и, прежде всего, для моего брата, для Антии и для Этры. Признаюсь тебе, те несколько дней, которые я провел в Трезене, внесли в мою душу успокоение и, можно сказать, гармонию.

Лишенный дара речи, Эгей глядел на Тиеста широко раскрытыми глазами.

— Да, да, царь, только тут я, наконец, осознал, чего мне до сих пор не хватало. Не хватало мне семейного тепла и уюта, той прочной гавани, без которой не может быть стабильности в жизни. И вот, что я решил — хочу отправиться в Дельфы и вопросить оракула Аполлона, как умилостивить богов, чтобы они даровали мне такую же прекрасную супругу, как Антия, и ту пристань, где я мог бы бросить свой якорь. Я завидую по-хорошему своему брату и как бы мне хотелось, чтобы мир и благополучие в этом доме сохранялись незыблемо.

— Не знаю, что тебе и ответить, принц. Мои желания полностью совпадают с твоими.

— Вчера у нас был изумительный вечер. Поэма Ардала великолепна. Она очень красива и исполнена глубокого смысла. Реальность и сверхреальность удивительным образом соединились в ней и порой трудно сказать, где действительность, а где прозрение и полет фантазии поэта. И самое поразительное, что герой поэмы сразу же после ее прочтения неожиданно появился среди нас, как бы перейдя из одной реальности в другую. Всю ночь я думал об этом. И вот о чем я хочу спросить тебя — как ты полагаешь, Арис поэмы и Арис, представший перед нами воочию, одно и то же лицо?

— У тебя в этом есть сомнения?

— Нет, конечно, но я другое имею в виду — в какой степени они совпадают друг с другом. Где проходит водораздел между реальностью и поэтическим вымыслом? У меня нет оснований не доверять Ардалу и сомневаться в том, что Арис сын вифинского царя. Он мог совершить плавание в Понт Евксинский и за Геракловы столбы. Он мог побывать в гостях у италийской Сивиллы. Но что касается прикованного Прометея, то я слышал от моряков, что это, всего-навсего, причудливая скала, напоминающая по своей форме гигантского человека, и в ней вьют гнезда орлы, так что при известной доле воображения можно представить себе, что они прилетают клевать печень низвергнутому титану. Нимфа Галатея — в лучшем случае, царица какого-нибудь островка. Однако вращающийся остров и неподъемная жертвенная чаша — это уже абсурд, абсурд, на который поэт, конечно, имеет право. Но имеет ли на него право Арис? Думаю, что в тот момент, когда Ардал представил его Питфею и его гостям как героя своей поэмы, ему следовало бы, все же, несколько дистанциироваться от образа, созданного поэтическим воображением. Он мог бы, например, сказать собравшимся в мегароне: «Да, я Арис, но вы сами понимаете, насколько относительна и условна моя связь с тем великим скитальцем, которого под моим именем столь блестяще воспел Ардал!» Но он ведь не сказал этого! Он промолчал, сознательно или несознательно вводя в заблуждение доверчивые души... Ты догадываешься, кого я имею в виду? Так настоящие мужчины не поступают и вряд ли так поступил бы герой поэмы Ардала. Ты не согласен со мной?

— Трудно с тобой не согласиться.

— Скажу откровенно, царь, мне бы очень не хотелось, чтобы мир и благоденствие в семье Питфея, которые произвели на меня столь отрадное впечатление, были нарушены.

— У тебя есть какие-то предложения?

— Нет. Но я знаю, как ты любишь моего брата, Этру и Антию, а потому считаю своим долгом заверить тебя, что являюсь твоим союзником.

Тиест встал и отвесил церемониальный поклон Эгею, который затем долго в недоумении смотрел вслед отходившему от него принцу. И было с чего придти ему в замешательство — взаимная личная неприязнь и репутация Тиеста как отъявленного интригана, естественно, не могли внушить Эгею доверия. Он инстинктивно чувствовал подвох. Но какой подвох? В чем смысл неожиданного маневра Тиеста? По доброте душевной, конечно же, ему хотелось верить в чистые помыслы брата своего друга. Но жизнь, слишком часто преподносившая афинскому царю неприятные сюрпризы, побуждала его к осторожности.

А в самом деле, в чем же был смысл внезапного маневра Тиеста? Парадокс, однако, в том-то и заключался, что он неведом был даже ему самому. Подходя к Эгею, Тиест не подозревал еще о том, что скажет, а покидая его, полностью не сознавал, зачем попытался расположить к себе собеседника, но был уверен, что поступил безошибочно верно и что в нужный момент это станет очевидным. Не математический расчет, а интуиция, как правило, руководила его действиями, а их спонтанность, алогичность, непредсказуемость каждый раз ставила в тупик его противников и соперников.

Встреча с Диодором оказалась, однако, не столь импровизированной, как с Эгеем. К ней Тиест был уже готов. Он думал о ней даже в тот момент, когда сжимал в своих объятиях Ксению, и твердо знал, что от этой встречи нужно получить. Напрасно Диодор попытался уклониться от разговора, Тиест взял его буквально в тиски, поймав в одной из проходных комнат дворца.

— Что тебе известно об Арисе? — в упор спросил он лименарха и тот, загипнотизированный его взглядом, рассказал все, что знал о сыне вифинского царя из слов подобравших его в море купцов и о проведенной им самим военно-морской операции по блокаде острова