или теннис. Физическая нагрузка снимала умственную усталость, но так было в дни молодости. Сейчас у него не было на спорт времени, и в частные клубы на побережье с улицы не войдешь.

Океан превратился в огромную перегретую ванну, пляж опустел, отдыхающие попрятались от духоты и пекла. Единственное спасение было в кондиционированной прохладе пабов и баров, каких-нибудь «Эрнис» и «Редс», где прислуживали очаровательные южанки, свежие раскомплексованные, влекущие своими формами, как неисследованная планета.

Но Бобби Тьерни сейчас было не до них. Он гнал машину по дороге номер один, мечтая об одном — отоспаться. Всю прошлую ночь Бобби маялся без сна, вскакивал с кровати в крохотном номере какого-то отеля, подходил к окну, чтобы подышать свежим океанским воздухом. В три часа он решил окончательно подняться, неспособный ни ко сну, ни к сексу.

Он продолжал вести свой внутренний диалог с «бывшей», так он называл Полли. Так ему по крайней мере было менее одиноко. Все случилось так быстро: она стала в открытую иметь несколько любовников. Таким образом, Полли поставила его перед фактом, который давно не был для него секретом. Он и винил себя, но все же гордился тем, что именно он потребовал развода. А она сразу согласилась, для нее супружеская неверность была способом избавиться от него.

Полли набралась снобизма, живя в Колорадо-Спринг, это можно скорее назвать презрительным чванством, но дело не в терминах, а в том, что она была такой. Она презирала и ненавидела обыкновенных мужчин, считала себя лучшей наездницей и экспертом по лошадям, лучшей теннисисткой, лучшей спорщицей, и вообще — лучшей…

Когда они встретились, она жила в Колорадо-Спринг и крутила роман с целой пожарной бригадой из Бата в Айдахо. Бобби познакомился с Полли в баре отеля «Броадмур», и на следующий день она пригласила его на партию в теннис. Она была тоненькой и очень гибкой, и очень сексуальной. В постели Полли меняла позы, как гимнастка снаряды, она задыхалась от страсти и доходила до пика наслаждения.

Она и в этом была снобисткой: все созданы для ее удовольствия. Почти год спустя они поженились, она — тщеславная богатая протестантка, он — из средней обывательской католической семьи. Она сказала, что ее покорили его сильные руки, рост и искренний смех, и ей нравятся бедные, но упорные и сильные мужчины.

Полли учила его ездить на лошади и стрелять, обещала полюбить, если он осилит нескольких знакомых ковбоев, и насмехалась, когда он говорил, что сможет защитить ее от этих твердожопых пастухов, среди которых она выросла. Трудно сказать, почему, несмотря на все их противоположности, Полли всерьез отнеслась к его личности. Возможно, она не желала упускать своего, и на Бобби уже накинула лассо. Она выросла среди мужчин, умела делать все то, что делали они. И укрощать мужчин было для нее таким же делом, как объездить мустанга. Она завоевала все ранчо и поставила на колени, а Бобби Тьерни стал ее собственностью. «С тобой я чувствую себя в безопасности», — говорила в те дни Полли. Что она имела в виду? Черт ее знает.

После рождения их первой дочери Бобби пришлось уехать во Вьетнам. Он тогда работал в Агентстве независимого развития. К службе в армии его признали непригодным из-за поврежденного колена, и приятель из Министерства иностранных дел помог Бобби получить работу и первую командировку. Как и многие молодые люди в те времена, Тьерни был одержим стремлением служить «благословенной Богом Америке». Он считал, что война закалит его, и с радостью согласился поехать во Вьетнам.

Бобби был в Дананге, когда получил от Полли письмо с известием, что она переехала, как она выразилась, «на выпас» и хочет найти работу и зажить, «как цивилизованная женщина».

Бобби порадовало, что она не теряется во время его отсутствия, и, вернувшись ненадолго в Штаты, он сделал еще одного ребенка. Он с легким сердцем снова поехал во Вьетнам. Полли жила в достатке, была свежей и чистой как красотки с рекламы мыла. После рождения второго ребенка ее фигура осталась такой же.

Она не употребляла больше марихуаны, читала писанину индийских гуру и принимала участие в акциях антивоенного движения. Но о Вьетнаме во время его пребывания в Штатах они не спорили, «Слава Богу, ты хоть не в армии, — говорила Полли, — ты помогаешь людям». Но в душе Полли подозревала, что Бобби участвует в каких-то операциях ЦРУ. Несколько раз, выпивши, она поднимала тост «за его начальников из ЦРУ» и кому-то говорила по телефону: «Он заявляет, что участвует в программах помощи гражданскому населению, но ведь у них у всех есть какое-то прикрытие».

Бобби не стал ее разубеждать, по ее тону было ясно, что она испытывает к нему скорее уважение, чем презрение. Даже если ее разум противился такому повороту дела, она эмоционально тянулась к опасностям и интригам, и он не стал ей противиться. Полли из всего извлекала для себя пользу.

Они были женаты уже два года и жили в Колорадо-Спринге, Бобби устроился на работу в Денвере, а Полли была беременна Лори. Свекровь продолжала настаивать, чтобы они переехали к ней на восточное побережье. Наконец она убедила Полли приехать в Бостон на Рождество. Но Бобби чувствовал в жене внутреннее напряжение и сопротивление, будто оставить Колорадо-Спринг и ранчо было равнозначно нарушению федерального закона. Он переживал и нервничал во время поездки, никак не мог расслабиться.

Очарование первых лет брака прошло, любовь притупилась, и Бобби почувствовал удавку на шее. На душе стали появляться рубцы, и по возвращении в Колорадо-Спринг он уже не ощущал между ними тех чувств, что были раньше, прежнего равенства и согласия.

Спустя годы он вспомнил ту поездку в Бостон на Рождество как первую трещину в их браке, их лодка любви дала течь. Тогда он впервые испугался, что может потерять Полли, а это было важнее любви к семье, к родителям. Полли стало все раздражать: он сам, его работа, привычки…

Кажется, его родители, и отец, и мать, почувствовали это раньше, чем сам Бобби, они предчувствовали, что его брак скоро развалится. Но они молчали, старались не сделать ничего такого, в чем их можно было бы потом обвинить.

Его родители жили нормально: чистый дом, спокойная жизнь, много работы. К этому приучили и Бобби. Полли такая жизнь была ненавистна. Разница в воспитании, положении и взглядах на жизнь дала себя знать.

Но полный разрыв был еще впереди. А тогда, в Бостоне, Бобби чувствовал на своем члене запах ее смазки, и мышцы живота продолжали судорожно сжиматься после оргазма. Тогда он прощал ей все и ни в чем не винил себя.

Возможно, если бы они просто жили, а не требовали друг от друга измениться по их собственным меркам, жизнь у них бы и сложилась. А впрочем, он не уверен, он просто не знает.

Высокоскоростная дорога тянулась через флоридские пампасы. В начале лета шли затяжные дожди, и местность покрылась зеленеющим кустарником. За окном проскакивали крупные скотоводческие ранчо, высокие пальмы, как часовые, стояли навытяжку.

Слева ползли крупные белые облака, грозившие застить все небо. Только что Бобби Тьерни ехал под палящими лучами солнца, и вот над пампасами засверкала молния, крупные капли дождя посыпались на землю, словно автоматная очередь, застучали по крыше и переднему стеклу автомобиля. За несколько минут погода резко изменилась.

Западнее, на возвышенности расположился Титасвиль. Впереди небо почернело, и Бобби свернул с шоссе на Титасвиль, основной населенный пункт на мысе Канаверал, где находился центр управления космическими полетами. Почему бы здесь не оказаться Льюису-Спарроу?

Мыс Канаверал притягивает многих, как магнит. Льюис мог доехать сюда на автобусе, деньги Марши и Эуджении припрятаны по карманам, в руках спортивная сумка, в которую он запихал и дневник Марши Фримен. Тьерни представил, как он соскакивает с подножки автобуса и идет по дороге к центру космических исследований, одинокий искатель приключений.

Бобби остановился в отеле «Холлидей инн», он искупался в небольшой ванной, побрился и стал искать в справочнике телефон общества анонимных алкоголиков. Из гостиничного номера виднелась