Смуглолиц, плечист и горбонос, В плисовой подбористой поддевке И в сорокаградусный мороз В сапожках на звончатых подковках, Сдерживая жарких рысаков, Страшных и раскормленных, что кадки, Он сдирал с обмерзших кулаков Кожу из-под замшевой перчатки. И едва, как колокол, бочком, Тучная купчиха выплывала, Мир летел из-под копыт волчком: Слева – вороной, а справа – чалый. Тракт визжал, и кланялись дома. Мокрый снег хлестал, как банный веник. И купчиха млела: «Ну, Кузьма! Хватит! Поезжай обыкновенно! Ублажил. Спасибо, золотой!» И косилась затомленным глазом На вихор и на кушак цветной, Словно радугой он был подвязан, Строгий воспитатель жеребцов В городах губернских и уездных, Из молодцеватых кучеров Дед мой вскоре сделался наездник. И отцов калмыцкий огонек Жег, должно быть, волжскими степями, Если он, усаживаясь вскок И всплеснув, как струнами, вожжами, С бородой, отвеянной к плечам, С улыбающимися клыками По тугим оранжевым кругам Гнался за литыми рысаками. Богатейки выдыхали: «Ах!» В капорах, лисицах, пелеринах, Загодя гадая о бровях Сросшихся и взглядах ястребиных. И не раз в купеческом тепле, У продолговатых, жесткокрылых Фикусов, с гитарой на столе, Посреди графинов, рюмок, вилок, Обнимаясь с влюбчивой вдовой, Он размашистые брови хмурил Перед крутобокой, городской Юбкою на щегольском турнюре… И когда ревнивица, курком Щелкнув в истерической горячке, Глянула: на простынях ничком Он лежал, забыв бега и скачки. И, как будто вольный человек, А купцов холуй на самом деле, Свой завившийся короткий век Кончил на купчихиной постели.
3. Внук
Что же, – видно, очередь за внуком? Вот я – лысоват, немолод, дик. Знать, не сразу трудную науку Жизни человеческой постиг.
