пробуждения. Ну конечно!.. Да, теперь все складывалось!..

— Значит, и Картошкин, и его архаровцы работают на них, — сказал он.

Нина посмотрела на него вопросительно. Он коротко рассказал ей про картошкинскую винтовку с оптическим прицелом и про эту самую систему, которую так часто поминали архаровцы.

— Да, уверена, вы правы, — в конце концов согласилась Нина.

— А зачем Картошкину понадобилось стрелять в мой монитор? — спросил он.

— Думаю, в расчете на Небрата, — сказала она. — Зачем-то им надо было заставить ковчеговских поверить в легенду о Вольном Охотнике — как я теперь догадываюсь, ими же и пущенную.

— Но какое им дело, этим государствам, до 'Ковчега'? — спросил он.

— Им дело до всего, если от этого пахнет по-настоящему большими деньгами, — ответила Нина. — Тем более, что 'Ковчег', можно сказать, вторгся на их территорию, ибо они считают своим все, что спрятано от посторонних глаз, будь то на земле или под землей. И легенду о Вольном Охотнике они запустили для того, чтобы на 'Ковчеге' поняли, что кое-кто претендует занять место на их корабле. Да, если в самом деле вмешались эти силы, империя и королевство, тогда, кем бы они ни были, все, кто стоит за 'Ковчегом', им не позавидуешь! Не хотела бы я оказаться в их положении!

Еремеев чуть было не сказал, что и то положение, в котором сейчас оказались они двое, тоже едва ли способно вызвать чью-либо зависть. Зачем их заперли тут? Что для них уготовили? Во всяком случае, не похоже, что их когда-нибудь выпустят из этого подземного бункера.

Щадя ее, вопрос он попытался задать как можно осторожнее:

— А нам эти королевство с империей, по-твоему, чем-то могут помочь?

Осторожность его была излишней. Эта девочка обладала исключительным мужеством и не собиралась падать духом.

— Вы про то — помогут ли они нам выйти отсюда? — спросила она. — Кто мы для них такие, чтобы нам помогать?.. Впрочем, — добавила она, — если дело дойдет до схватки исполинов, — я имею в виду 'Ковчег' и королевство с империей, — то, возможно, всем будет попросту не до нас, и тогда, глядишь, нам удастся что-нибудь предпринять. В общем, видно будет. Пока я оцениваю наши шансы выйти отсюда процентов эдак… — Она наморщила лоб, словно решала какую-то отвлеченную задачку. — Процентов эдак в десять, ну в пятнадцать, не более. Что, кстати, в нашем положении, по-моему, не так уж и мало.

В отличие от Нины, Еремеева эти проценты как-то не слишком вдохновляли. Не желая размышлять о том, что означают для них те оставшиеся восемьдесят пять, а то и все девяносто процентов, он перевел разговор на другую тему.

— Ты была там с Ириной. Что с ней теперь? — спросил он.

Нина сказала:

— Если вы о том, какие последствия могут быть от этого газа, то не волнуйтесь, он почти безвреден, вызывает лишь временное состояние транса. Просто она там уже давно и вдохнула слишком много этой дряни, для релаксации понадобится, я думаю, дня два, не меньше… А если вы о ее дальнейшей судьбе — тут дело обстоит хуже. Собственно, сейчас мы почти в одинаковом положении, я и она. Она, конечно, была там не в себе, но даже из тех ее слов я поняла, что она, — правда, в отличие от меня, не рациональным, а своим, интуитивным путем, — но подошла к главной тайне 'Ковчега' так же близко, как и я. Не думаю, чтобы, кроме нас с ней, об этой тайне даже в высшем руководстве 'Ковчега' знало больше двух-трех человек. Самаритянинов — и тот, как я поняла, об этом пока не догадывается. Я сама только сегодня, когда сидела там, с духами, вдруг пришла к разгадке — кажется, наконец поняла, как читается последняя из этих двенадцати табличек. Вы даже не представляете себе, какая это бомба! Если она рванет — 'Ковчегу' конец!

— И что же это за бомба? — поинтересовался Еремеев.

— Термоядерная!.. Но, вы уж простите, я лучше не буду вам говорить. Если до кого-то дойдет, что и вы это знаете, то ваши шансы упадут вообще до нуля.

— Но ты же знаешь. И Ирина, знает.

— Ирина им все-таки зачем-то, видимо, нужна, — сказала Нина. — Я — вообще иное дело: со мной они еще могут кое о чем поторговаться. А вы им не нужны ни для чего, вас они устранят сразу и без малейших раздумий. Пять строк некролога в 'Литературной газете' — вот и все, что от вас останется. И виновата в этом буду я!

— Такой уж я, по-твоему, никчемный? Весь умещусь в пять строк… — попытался пошутить Еремеев, но получилось это у него как-то невесело.

— Простите, — сказала Нина. — Я просто попробовала воспроизвести их логику. Пользы от вас для них никакой, а устранить вас несложно — вот и все их резоны. Они и этих пяти строчек читать не станут, им будет совершенно безразлично, были вы или вас не было.

Еремеев подумал: случись вправду то, о чем она говорит, — и что в самом деле останется от него, кроме тех пяти строчек, и то если кто-то сподобится их написать? Что еще? Несколько книжек, забытых даже теми, кто их прочел, ворох бумаг и хлам никому, кроме него, ненужных вещей, больше, увы, ничего. Пролетело сорок лет, а поди определи — был он или не был.

Он заставил себя улыбнуться.

— Боюсь, — вздохнул, — едва ли много людей озаботится этим вопросом: был ли я?

— Это просто потому, — с неожиданным жаром сказала Нина, — что у вас почти нет друзей и мало кто знает, какой вы на самом деле!

— И какой же я, по-твоему, на самом деле? — поинтересовался он.

— По-моему, вы очень хороший человек, — ответила она уверенно.

Ему это показалось странным.

— С чего ты взяла? — спросил он. — Ты меня по сути и не знаешь, мы с тобой знакомы-то всего несколько дней.

— Иногда и нескольких минут бывает достаточно! — отозвалась она с тем же жаром. — Достаточно даже одного-единственного поступка! Сегодня, например! Вы не раздумывая примчались сюда, чтобы выручить меня!.. Да, правда, тут еще была ваша жена; но если бы я одна угодила в западню, — неужели вы остались бы сидеть на месте?! Вы бы так же сломя голову помчались сюда! Что, скажете, я не права?

— Права, — сказал он. — Но, по-моему, каждый бы на моем месте…

— Скромность украшает истинного героя, — сыронизировала она. — Не каждый — вы сами знаете!.. И не только в этом дело… Вы сказали, что мы знакомы всего несколько дней? Ошибаетесь! Я вас знаю уже четыре года! Вы меня не помните?

Еремеев внимательно посмотрел на нее. Попытался представить себе, как она могла выглядеть четыре года назад, и не сумел. Сколько ей было тогда? Лет двенадцать, совсем ребенок.

— Я вам напомню, — сказала она. — В Москву тогда привезли новый фильм Марко Феррари, это, кстати, после Феллини второй мой любимый режиссер. Я достала два билета в Дом кино и позвала на просмотр самого Саламахина — был у нас один такой в одиннадцатом классе. А училась еще только в седьмом. Он считался красавчиком, все девчонки по нему сохли. И еще он считался большим интеллектуалом — это потому, что собирался поступать на киноведческий во ВГИК. Теперь-то я понимаю — на самом деле был он лопух лопухом, только и умел к месту и не к месту сыпать всякими именами: ах, Антониони, ах, Тарковский, ах, Брессон! Сейчас уже не понимаю, что я в нем такого нашла.

Знала, на что он клюнет! За билеты эти отдала все деньги, которые копила на новые джинсы. Если бы я догадывалась, чем обернется! А он наверняка догадывался! Поэтому у входа его уже поджидала какая-то его поклонница, стриженая под болоночку.

Его билетерша, разумеется, пропустила, а мне: 'Тебе, девочка, еще рано ходить на такие фильмы'. Тут Саламахин: 'Слушай, раз тебя все равно не пускают, отдай Светке свой билет, не пропадать же'. Я болоночке этой билет отдала, а сама стою, чуть не плачу. Как будто ноги об меня вытерли!

Как раз в этот момент вы подошли. 'Ну и дружок у тебя! — говорите. — Ничего, не грусти. Пошли'. У вас лишний билет оказался. А из фойе вас уже звали две киношные знаменитости, и билетерша, когда мы проходили, слова мне не сказала.

Потом, перед началом сеанса, мы сидели в баре за одним столиком с вашими знакомыми, пили кофе. А Саламахина с его болонкой даже не пустили туда, они смотрели на нас через стеклянную дверь и только глотали слюнки. И мне хотелось показать им язык! Помните, как у Феллини в 'Ночах Кабирии'? Когда ее,