'Да вынул, вынул уже, давно вынул. Это я — по губам. По системе товарища Бурчай-Рабиновича Сидора Авелевича. По шевелению губ… И за что только в тридцать осьмом годе шлепнули человека? Такой был во всех областях спецалист!'

'Вот за рассужденья, наверно, вроде твоих… — было отвечено. — В те времена с такими говорунами- то — знаешь, как?..'

'Оно верно… оно правильно… — в ответ много менее уверено было проскрежещено. — Ладно, ты чё, соколик, ты давай делай свое дело'.

'Так отвернись, коль по губам умеешь…'

'Да уже не смотрю…'

'Я иду с мечом, судия!' — раздался торжественный голос этого Гридописова или Хренописова.

Что-то щелкнуло.

'Три тыщи, едрен-ть, двести семнаддцать!' — добавил тот.

На сей раз отвечено было скрежетом металла. Еремеев понял, что медленно раздвигаются какие-то могучие двери. Потом они с тем же скрежетом стали затворяться.

Вслед за тем послышался какой-то непонятный, страшноватый гул.

— Куда они ее?! Что они там удумали?! — воскликнул старик.

И, словно услышав Шмакова, Нина тут же отозвалась уже не морзянкой, а живым, но только вдруг ослабевшим голосом:

'Тут темно, ничего не вижу… И по-моему, тут какой-то дурманный газ, голова — словно чужая… Кажется, слышу голоса… Господи, неужели у них тут вправду элементали?!.. — И внезапно крикнула: — Прочь!.. Не приближайтесь, прочь!..'

— Ниночка!.. Ниночка!.. — причитал старик. — Что ж они ироды делают-то с тобой?..

Нину, однако, больше почему-то не было слышно. Вначале Еремееву показалось, что кто-то хлопает большими крыльями и ухает, наподобие филина.

Затем хлопанье прекратилось, а тот первоначальный слабый гул стал постепенно усиливаться, и в его завываниях Еремеев различил приближающиеся, какие-то не людские голоса — неужто и впрямь духов-элементалей?

'Темно… темно… Снова темно…' — замогильным голосом стенал один.

'Тесно и темно…' — вторил ему другой.

Третий вещал словами из чеховской 'Чайки':

'Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно…'

'Тут кто-то еще… — вставил четвертый. — Он… Нет, она… Она теплая, она живая. Она не из нас, не из духов, она оттуда… Клянусь, в ней еще живая кровь, а не бледная сукровица! От нее еще пахнет живой жизнью'.

'Дайте мне потрогать ее!..'

'Дайте!..'

'Дайте!..' — заплескались голоса.

'Дайте и мне! Я еще совсем недавно была такой же теплой, как она!'

'Я тоже!..'

'И я…'

'И я…'

Даже Еремееву стало жутко, а что могла сейчас чувствовать девушка! И вдруг понял, что вообще не мыслит себе жизнь без нее…

Наконец и Нинин голос пробился из этой мешанины голосов:

'Не трогайте меня!.. Пустите! Уйдите прочь!.. Кто вы?..'

'Мы те, кем скоро станешь и ты, раз уж ты здесь', — поползли голоса.

'Мы духи…'

'Мы духи, обитающие здесь…'

'Мы несчастные духи, и нет нам отсюда возврата!..'

'Нет возврата!..'

Остальные подхватили:

'Нет возврата…'

'Нет…'

'Нет!..'

И тут в общем хоре Еремеев узнал один голос, при звуке которого ему вдруг показалось, что косой потолок мансарды наползает на него.

'Нет возврата, — произнес этот голос. — Эсагила никогда не отдаст меня… Я Ина-Эсагиларамат, я бедная Ина-Эсагиларамат!..'

Хотелось оттолкнуть этот наползающий потолок.

— Ирина!.. — тихо воскликнул Еремеев.