— Заткныс, казель!

Приход сержантов временно спас Митю от дальнейших унижений.

Наутро обнаружив пропажу, Люкинд громко возмущался, говоря что-то по-эстонски, даже пожаловался нашему сержанту Сладкому.

— Объявляю, вам один наряд вне очереди за хранение продуктов питания в спальном помещении, — строго сказал сержант.

Люкинд, явно не ожидавший такого поворота, насупившись, что-то бурчал по-эстонски.

— Я не понял, боец, что нужно ответить?

— Ест одын нарад, — нехотя пошевелив своими пухлыми губами, ответил «любитель сладкого».

Вообще, это было позорно, «стрёмно» — «точить втихаря» (то есть кушать, не поделившись со своими товарищами). Но наши эстонцы жили в собственном мире, по собственным правилам, постоянно кучковались вместе, о чем-то переговариваясь вполголоса…

Удачей было сходить в увольнение («увал»). В учебке в увольнении я был всего один раз, и то неудачно. Внеочередное увольнение мое было связано со знанием географии. Во время политических занятий с нашим взводом замполит Лакин безуспешно пытался выяснить у рядового Кариманова, какие страны входят в НАТО.

Кариманов, мелкий азербайджанец с огромной шишкой на носу, постоянно косил под дурака. Особо ему не нравилось заниматься спортом. Во время марш-бросков он часто падал на землю и, валяясь на земле, жалобно скулил:

— Сансаст, сансаст (т. е. санитарная часть, больница), сэрдце болыт, я умыраю, командира.

Позже мы вместе попадем служить на Дальний Восток. Там он моментально преобразился. Понавешал на себя массу значков (в том числе и спортивных), ходил, важно растопырив руки, как пингвин. Он не любил вспоминать свое «спортивное» прошлое. И когда на вечерней поверке после фамилии «больного» я нарочно выкрикивал «сансаст, сансаст», Кариманов сильно злился.

Для меня показ на карте натовских стран не составлял особого труда. Я неплохо знал политическую географию. Из всего нашего взвода я один из немногих мог быстро ответить на все вопросы замполита по поводу международной обстановки. Опешивший Лакин объявил мне увольнение вне очереди, и в следующее воскресенье я уже бродил по улицам небольшого украинского городка. Но новые ботинки, надетые в первый раз, быстро натерли ноги. И так, хромая, я ковылял по Могилёв-Подольскому. Это путешествие не принесло мне никакого удовольствия. Я испытывал большой дискомфорт. Моим самым большим желанием было, как это ни странно звучит, вернуться в родную казарму, надеть свои кирзовые сапоги и слиться с серой солдатской массой, ставшей мне родной за прошедшие месяцы.

Приятно было также получать письма, осознавая, что о тебе помнят. В один из февральских вечеров я получил аж семь писем!!!

Особенно радостно было получать письма от родителей, понимая, что именно они ждут и помнят о тебе.

Хотя не все письма приносили солдатам счастье. Были и письма от подруг, которые бросали своих возлюбленных практически сразу же после проводов в армию. Забывали свои слезы, клятвы в вечной любви. И иногда обезумевшие солдаты в горячке совершали такие поступки, о которых позднее наверняка жалели всю жизнь.

Отношения с женщинами были также для молодых ребят одной из любимых тем разговоров. К некоторым приезжали подруги и даже жены. У многих были девушки, которые ждали (или пытались ждать) своих парней. Солдаты активно переписывались, показывали фотографии любимых. У меня не было девушки, и кроме родителей никто не ждал из армии. Я нисколько не сокрушался по этому поводу — значит, всё у меня впереди. Чем занимается моя будущая подруга? Она не подозревает пока о моём существовании.

Ожидание парня из армии часто заканчивалось разрывом, и многие солдаты сильно об этом переживали, вешались, стрелялись, убегали с оружием, желая разобраться со своим конкурентом и неверной девушкой. А если девушка дожидалась своего парня, то ему нужно было на ней жениться. Если не женился, были, наверное, обоснованные претензии: «Я тебя ждала два года, а ты на мне не женился, козёл! Я столько упустила из-за тебя!..» и т. д., и т. п. Короче, всё, что ни делается, — к лучшему!

День за днём пролетали незаметно, оделяя нас радостями и проблемами. В апреле я успешно сдал экзамены в учебке, став механиком авиационного вооружения 3-го класса. Начались отправки в боевые части. За некоторых ребят приезжали хлопотать их родители. Это были в основном жители Кавказа и Украины. Обхаживали, договаривались с нашими командирами о том, чтобы их чада попали в теплые места, поближе к дому. Хотя это носило единичный характер. Мне же было все равно. Ко мне никто не приезжал. Ехать в такую даль и хлопотать ради меня — этого не стоило, конечно, делать. В особой милости у командиров я не был, и поэтому по будущему месту своего распределения иллюзий не имел.

В мае начались массовые отправки молодых специалистов в боевые подразделения. Вначале уезжали за границу, затем очередь дошла до частей, расквартированных в Советском Союзе. Казарма пустела. Нас становилось всё меньше. Уже начало прибывать новое пополнение, набирал обороты призыв весны 1988 года. А меня всё не отправляли.

Работая в подвале новой казармы, я оставил свой автограф: написал на стене ручкой «ДМБ 87–89 (осень) Барнаул». На память Украине. Сейчас Украина — суверенное государство. Учебку расформировали. На ее месте теперь базируются украинские пограничники, ведь рядом граница с не менее суверенной Молдавией. Возможно, какой-нибудь хлопчик, работая в подвале, прочтёт эту надпись, почешет себе затылок и спросит вслух — а что это такое, Барнаул? А может, эту надпись давно уничтожили как напоминание украинскому народу «о годах оккупации Украины русскими». Хотя в советское время обитатели этого украинского городка (как и всей Украины) жили намного лучше, чем в городе Барнауле или в Приморском крае. Вот такой парадокс.

И вот, наконец, этот памятный день настал. 8 июня 1988 года около 40 солдат со всей учебки построили на плацу. К нам вышел небольшого роста капитан. Он был неряшливо одет: мятые брюки, пыльные ботинки, слегка небрит, галстук замаслен. Его распухшее лицо с торчащими усиками выдавало любителя горячительных напитков. Построив нас, он представился капитаном Харьковым.

— Вам выпала большая честь служить в Краснознаменном Дальневосточном военном округе, — пробубнил он. В течение 15 минут он «заливал» нам о прелестях предстоящей службы, обещал, что будем ездить домой в отпуск каждый год, в общем, кататься как сыр в масле. Но всё это оказалось, как выяснилось позже, пустой брехнёй. На следующий день мы уезжали на Дальний Восток.

Последние часы в части. Я понимал, что больше здесь наверняка не буду, не увижу многих ребят, с которыми сдружился за полгода. Это — Александр Стайнов (г. Запорожье, Украина), Игорь Репкин (г. Нарва, Эстония), Тагир Махачев (г. Хасавюрт, Дагестан) и другие.

Наше спальное помещение уже было полупустым. После отбоя мы с Гогой забрались на две пустующих кровати верхнего яруса. Разговаривали всю ночь. Я вышел в умывалку. Из распахнутого окна дохнуло свежестью. Вдали виднелись огни молдавского села Атаки, искрилась река Днестр. В тишине раздавалось лягушачье кваканье, как будто местные лягушки устроили мне прощальный концерт.

Так я практически и не спал, только к утру немного. За час до подъёма меня разбудил дневальный. Умывшись, я быстро оделся и вместе с другими выпускниками-«дальневосточниками» направился к выходу из спального помещения. Обернувшись, увидел спящего каптёрщика Драня. Выходец с Западной Украины был правой рукой прапорщика Марченко. Он отвечал в роте за выдачу белья, портянок, мыла и др. Часто «гасился» в своей каптёрке от хозяйственных работ, был жаден и в общем не любим солдатами. Разбросав руки на кровати, он мирно посапывал (наверное, пересчитывая во сне свои полотенца и одеяла). Так и остался в моей памяти спящий Дрань.

После раннего завтрака мы выстроились на плацу. Одетые в новенькие парадки, с выданными недавно значками классности, со скрученными шинелями и вещмешками. Из нашей роты ехали я, Гога, Вано, Митя Рабан, Кариманов, узбек Рахимов и еще несколько солдат. Неожиданно на горизонте замаячил мой «любимый» командир взвода — старший лейтенант Ватрушкин. Осмотрев наш внешний вид, он подошел ко мне и, ехидно ухмыляясь, сказал:

— Ну что, Суверов, Дальний Восток ждет своего героя.