образовался синяк).

— Я был дежурным по роте, он отказался мыть умывальник и сказал, что, если буду его заставлять, он пожалуется «шакалам» (так звали офицеров). Ему замполит пообещал свое покровительство, после того как он на тебя пожаловался.

— Лунов — чмо конченное, и ты правильно поступил, но «шакалы» меня начнут напрягать, а мне светиться сейчас не канает.

— Мы с ним одного призыва. Если будут проблемы, я отвечу.

— Ладно, вроде пацан ты правильный. А звать тебя будем «сухарём». Суверов — значит сухарь, это канает, — сказал Лис и замолчал, смакуя сказанное. (Хотя это «погоняло» так ко мне и не прилипло, а после того как «закрыли» Лиса, о нём быстро забыли).

Меня явно недолюбливал узбек-«таракан», ему не нравилось, как ему казалась, слишком независимое мое поведение. Все же «таракан» пытался на меня «наехать». «Тараканчику» не нравилось, что я не пресмыкаюсь ни перед кем, начинаю показывать зубы, становлюсь слишком самостоятельным.

Спустя несколько дней после ночного разговора в каптёрке он, прихватив для храбрости еще одного узбека, завел меня в ленкомнату, на разборки. Ленинская комната предназначалась для политинформаций, занятий по политической подготовке, но ночью там проходили многочисленные выяснения отношений. На ночь она не закрывалась, а утром там можно было «загаситься» от зарядки, поспав несколько минут на стульях до завтрака.

Ударив меня пару раз по груди, он начал тихо говорить, что я должен выполнять все поручения старослужащих, ведь я отслужил полгода, — «Вот будешь «дедом», станет твоя жизнь мёдом».

— Сувер, ти щегoль, ти должень щурщать. Ти понял? А? Дедющкой станещь, балдеть будещь, тащиться будещь. Ти поял? А?

— Слушай, Нуржастинов, хватит меня «лечить» всякой туфтой. Русские должны выполнять всю грязную работу — они же молодые, а тот же Рахимов ничего не делает, он же ваш земляк! И так везде, какая же здесь дедовщина? Да пошли вы на х…й! — сказал я и вышел, махнув рукой. Разборок после этого не последовало. «Таракан» меня больше не доставал.

Во время моего прибытия в доблестный отдельный штурмовой полк ещё оставались несколько дембелей весеннего призыва 1986–1988 годов. Заканчивался июнь, а они всё ещё оставались в части, маясь, не находя себе места и предвкушая гражданскую жизнь.

Запомнился своей неординарной внешностью младший сержант Подшивалов из Якутска. В первый день моего прибытия я увидел его, слонявшегося от безделья по казарме. Чуть выше среднего роста, «накачанный», он ходил, поигрывая своими бицепсами. На правой руке красовалась татуировка с голой девушкой в лётной фуражке и надписями «КДВО» и «ВВС». Любимым элементом его костюма были подтяжки, они символизировали, по его мнению, гражданскую жизнь (джентльменский набор «дембеля» — подтяжки и плоский пластмассовый чемодан, называемый «дипломатом»). Он постоянно их теребил, легонько оттягивая.

Прохаживаясь мимо нас, когда мы стеклышками чистили древний, грязный казарменный пол, вертя вокруг своей руки кожаный солдатский ремень, он напевал популярный тогда куплет — «Какой тяжелый день, а-а-у-у-а, какой тяжелый день», при этом цедил: «Вешайтесь, уроды». Передние зубы у злого дембеля полностью отсутствовали, выпирали лишь золотые клыки. Подшивалов постоянно обсуждал свое возвращение домой на север, по реке Лене на пароходе. Его путь домой лежал куда-то на край земли. Его уже ничего не заботило, кроме скорейшей отправки в Якутию. Изредка рассказывал нам, как тяжело было ему служить, что была жесткая дедовщина, которую мы и в страшном сне и не увидим, что у нас не служба, а малина.

Вторым остававшимся в нашем подразделении дембелем был сержант Миркин, уроженец Саранска (Мордовия). Был он небольшого роста, служил в группе авиационного вооружения и позднее рекомендовал меня капитану Колкому.

В один из летних дней Миркин подвел меня к какому-то капитану (как позже оказалось, Колкому):

— Товарищ капитан, замену нашел. Хороший парень, сибиряк, в учебке обучался на вооружейника, правда, на МИГах.

Колкий мельком посмотрев на меня, сказал:

— Ладно, берём в нашу группу.

Хотя перед этим произошел у меня с Миркиным неприятный инцидент. После нескольких дней службы на новом месте я заступил в наряд — дежурным по роте. Я должен был отдыхать днём (ночью нес службу). Раздевшись, засунул штык-нож с ремнем под подушку. Спал немного. Проснувшись, не обнаружил штык-ножа. Это, конечно, ничего хорошего не сулило. Вспомнил, как в учебке мы целый день руками перебирали снег у казармы, когда один боец во время тревоги потерял штык-нож. Подозрение в краже пало на Миркина, я вспомнил, что в пустой казарме находился именно он. И мотивчик был — к дембелю решил себе подарок сделать. На мою просьбу вернуть штык-нож Миркин отвечал вызывающе:

— Это не я! Докажи. Ты чё, вообще оборзел, душара! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю за такую предъяву?!

Он быстро говорил, не сводя с меня взгляда. Наверное, хотел загипнотизировать, но всё было тщетно — я твердо стоял на своем. После нескольких минут тягостного разговора, он всё же отдал штык- нож. С тех пор, будучи в наряде, я никогда больше во время сна не оставлял штык-нож под подушкой, для этого существовала оружейная комната.

У третьего дембеля — чукчи рядового Рахтувье срок службы заканчивался весной 1988 года. Небольшого роста, призванный из Чукотки, он был последним оставшимся дембелем, но по своему социальному положению еще оставался «духом» со стажем, выполняя многочисленные грязные работы. Этим летом солдат в нашем полку катастрофически не хватало, до приезда молодого пополнения он два месяца бессменно был дневальным по роте — «вечным дневальным». Рядом с тумбочкой дневального стояла раскладушка, на которой иногда отдыхал чукча-солдат. В день его отправки домой каптёрщик азербайджанец Омар-оглы бросил ему грязную, рваную парадку, стоптанные башмаки 45-го размера (явно не по ноге) и огромную кривую фуражку. На слабые возражения чукчи он на прощанье ответил несколькими ударами в лицо и пинком выбросил Рахтувье из каптёрки.

— Сабака, чмо, чукча — чюрьбан, пщел на х… й, казёль. Динама чиев вратарь Пеле, имя существительное, оканчание на а, я… Я Омар-оглы — каптёрчик, дилявой чилявек!!!

Рахтувье растянулся на грязном полу около тумбочки дневального, на спине красовался отпечаток омаровского сапога, левое ухо было красным и постепенно распухало, вокруг валялась его «парадная» форма одежды. Вот так иногда уходили дембеля.

Младшими командирами нашего подразделения в этот период были выходцы из Средней Азии. Физически расправиться они со мной не решались. После моей беседы с Нуржастиновым они еще больше пытались меня загонять по нарядам и хозяйственным работам, но это всё было так мелко, я терпел. Хотя, конечно, тяжело и несправедливо. Я — из наряда в наряд, а их земляки моего призыва постоянно ходили в увольнение.

Моим командиром отделения стал рядовой Нуржастинов. «Таракан» совсем обозлился после неудачной «воспитательной» беседы со мной. Он начинал докапываться до разных мелочей. Постоянно назначал меня уборщиком в кубрике (после подъема уборщики приводили в порядок спальное помещение), чаще других (особенно его земляков) ходил в наряды и в течение всего лета ни разу не был в увольнении. Зато все узбеки и киргизы младших призывов практически каждое воскресенье отправлялись на отдых.

Колоритной фигурой был командир второго отделения рядовой Аймаров. Киргиз по национальности, он был чем-то похож на злого кочевника из мультфильмов про татаро-монгольское иго. Небольшого роста, кривоногий, с огромным круглым лицом и неровными зубами — довольно забавный. Он постоянно кричал, отдавал глупые команды, но фишкой его были быстро повторяющие выражения: «Бистрей — живей, бистрей — живей, бистрей — живей!!!» Руководство людьми ему напоминало, наверное, выпас овец, и он — «великий» и «неповторимый» пастух Аймаров — был настолько важен, что напоминал раздувшегося