находки. Неожиданно он почувствовал словно бы толчок в сердце. Там, внутри, что-то переливалось — снова и снова... Потом он снял тюрбан, расстелил его, в один конец сложил кирпичи, увязал другим концом, поднял себе на голову, спустил пониже прикрывавшее плечи небольшое одеяло и отправился домой.

До деревни оставалось пройти поля три или четыре, когда Джагсир столкнулся с бежавшим навстречу водоносом. Тот уставился на Джагсира и замер как вкопанный шагах в десяти от него, словно увидел демона или еще какую нечисть. И верно, жутью веяло от этой фигуры, завернутой в приспущенное до колен одеяло, с грузом кирпичей на голове... По крайней мере, водонос почел за лучшее скатиться с дорожной насыпи на вспаханное поле; оттуда он продолжал опасливо всматриваться в Джагсира, видимо ожидая от него чего-то недоброго. А Джагсир все шел и шел вперед. Перепуганного водоноса он, кажется, не приметил.

Джагсир толкнул калитку — она была не заперта, Нанди лишь прикрыла ее. Кирпичи он свалил в углу двора и присел возле них на корточки. Долго не мог встать — ноги были словно чужие. Так и сидел, обхватив голову руками, время от времени поглядывая на кирпичи. Пересчитал их — всего оказалось одиннадцать штук.

Наконец Джагсир поднялся и взглянул на свою лачугу. Сквозь щели между досками, из которых была сколочена дверь, пробивался свет — в лачуге горел огонь. Потом послышался голос Нанди. «О, Рам! О, Рам!» — вздыхала она. И тотчас губы Джагсира сами собой искривились в усмешке — пустой, как яма у корней тахли...

Джагсир сбросил с плеч одеяло, положил его возле чауки[22], захватил большой таз и вышел в проулок. Там он набрал в таз глины. Затем налил в нее воды, размесил и в западном углу двора сложил из кирпичей поминальный столб — такой же, какой прежде стоял под тахли. Пока он укладывал кирпичи, ему вдруг вспомнилось — а где же отцовский пепел? Но мысль эта только скользнула краем и тут же ушла.

Наконец мархи был готов, и Джагсир отправился спать. Тихонько подняв щеколду, вошел в лачугу. Светильник еще не погас. Нанди, с головой укрывшись одеялом, продолжала бормотать свое: «О Рам!» — но душивший ее кашель то и дело прерывал эти возгласы. Джагсир, словно вор, прокрался к своему ложу и повалился на него, даже не подстелив ничего на сетку, только завернулся в стянутое с веревки старое одеяло.

До поздней ночи пролежал он неподвижно, глядя в потолок. Иногда в голове молнией мелькала мысль: «Да что же это делается?» — и тут же исчезала, словно линия, проведенная на поверхности воды. Никогда еще в мозгу его не было такой мешанины. Усталые глаза лопались от боли, он все пытался закрыть их, но веки вновь поднимались.

— О, Рам!

Возгласы Нанди доносились до него, будто из колодца. Но вот она заговорила:

— ...Сегодня он куда-то сбежал. Кто знает, что с ним творится? Ходит, бродит: как потерянный. О, Рам! Только ты...

Но душа Джагсира оставалась немой. Не родилось в ней ответного движения. Весь он омертвел, словно высохшее дерево. А глаза превратились в камни.

Только лишь тогда, когда загорланили предрассветные петухи, взор его застлала тьма. Нет, глаза продолжали оставаться открытыми, просто он перестал видеть. А тело, казалось, готово было смешаться с землей. Один бог знает, когда он забылся. А проснулся уже знойным днем. Нанди, опираясь о клюку, стояла над ним и бормотала:

— Кто знает, когда он вернулся? Когда заснул?.. Где ты был? Сначала сказал бы, а потом и ступай куда хочешь... Знать бы тебе, как у матери сердце болит... Сердце матери — оно всегда при ней... Только сынкам и дочкам невдомек...

Не переставая бормотать, Нанди вышла из лачуги. Тогда Джагсир встал и, не сказав ей ни слова, опять ушел.

Из лачуги Джагсира Дхарам Сингх пошел прямо в поле, расспросил обо всем рабочих, обрубавших ветки тахли. Те сказали, что Бханта продал дерево базарным барышникам. Толковать больше было не о чем, и Дхарам Сингх отправился домой. Шел и думал, что делать дальше. Дома, захватив большую связку пеньки, он ушел под навес пристройки. Дханно велела младшей дочке отнести ему поесть. При появлении девочки Дхарам Сингх вздрогнул: близилось тяжелое объяснение с семьей. Но тут же пересилил себя и с усмешкой спросил малышку Бхилли:

— Что поделывает твоя матушка?

— Буйволице бока охаживает. Батюшка, зачем она с утра до ночи скотину лупит?

Простодушный вопрос Бхилли оторвал Дхарама Сингха от его печальных мыслей. Он ухватился за этот вопрос, как утопающий в колодце — за брошенную веревку. Громко рассмеявшись, он потянулся к еде.

— Если, доченька, скотину не бить, она слушаться не станет.

— Это почему же? — спросила Бхилли, усаживаясь возле отца на корточки и обвивая руками колени. При этом она успела еще махнуть рукой — ну точь-в-точь как умудренные опытом люди, когда желают сказать: «Ничего-то ты не смыслишь!» — Разве скотина — беспонятная? Я раз двадцать оставляла буйволицу одну возле пруда, и она всегда находила дорогу домой. Она, батюшка, знаешь какая умная! А матушка только и делает, что колотит бедняжку! Зачем она так? Сердца у нее, что ли, нет?

Дхарам Сингх не сумел ничего ответить дочке, только внимательно вгляделся в доброе, смышленое личико, и снова душу его стеснила печаль.

— Батюшка, а что я тебе скажу! — зашептала Бхилли, с опаской оглядываясь по сторонам, будто собираясь поведать отцу бог весть какую тайну.

— Ну говори, доченька, — сказал Дхарам Сингх, силясь улыбнуться.

— Матушка и братец Бханта позавчера все шушукались, а потом матушка и говорит: «Ты, мол, заставь отца выделить тебе землю и долю в хозяйстве, не то он всю округу кормить будет». А братец Бханта сказал: «Давайте все вместе от него отделимся, а ему оставим пристройку, пусть он там сидит и собак от дома гоняет». Батюшка, ты теперь и в самом деле будешь жить здесь, в пристройке?

Дхарама Сингха охватила ярость. Каждое слово Бхилли вздымало в голове целый ураган мыслей. Когда девочка наконец умолкла, ему стоило огромных усилий улыбнуться и ответить:

— Что поделаешь, доченька? Придется жить здесь.

— Но тебе одному будет страшно...

— А моя Бхилли? Она ведь со мной будет.

— Хорошо. Я буду приходить к тебе.

Бхилли сказала это так твердо, что Дхарам Сингх рассмеялся.

— Ты, батюшка, кушай, а я пока тут приберу. И что только делают невестка и матушка, когда сюда ходят? Смотри, какая грязь!

Бхилли сбегала за веником и принялась убирать под навесом. А Дхарам Сингх все глядел и наглядеться не мог на свою разумницу дочку. Две тяжелые слезы скатились из его глаз и застряли в густых усах. Он отодвинул еду к снова принялся за работу — вил веревку и все думал, думал...

— Батюшка, я теперь каждый день буду здесь убирать, пока не станет совсем чисто, — болтала Бхилли, сметая мусор в кучу. — А потом перейдем сюда жить. Верно, батюшка?

— Верно, дочка, верно, — отвечал Дхарам Сингх, не поднимая глаз от работы.

Покончив с уборкой, Бхилли снова уселась возле отца. В волосах у нее застрял мусор, ресницы стали совсем светлыми от пыли, но мордашка сияла довольной улыбкой.

— Что же ты не кушаешь, батюшка? — ласково спросила она.

— Не хочется, доченька.

— Ладно, за посудой я потом приду. А то как бы матушка не рассердилась, что меня долго нет. А сама- то за целый день соломинки не переломит, только и дел у нее, что с невесткой браниться да меня ругать! И когда мне в школу ходить? Когда работать?

— Ничего, доченька, как-нибудь... — грустно, не думая о том, что говорит, отозвался отец.

Бхилли ушла, и снова круговерть мыслей одолела Дхарама Сингха. Мыслей, подобных черной туче,