подошел к человеку-скелету.
— Вы что, в самом деле ни разу не были в амбулатории? — спросил я.
— Не был, — ответил он. Лицо его доверительно улыбалось.
— Почему? — вырвался у меня недоуменный вопрос, с подобными явлениями я еще не встречался. Менее истощенные постоянно осаждали медпункты с традиционными жалобами:
«Ноги не шагают», «Работать не могу», «Все тело болит». И это не было симуляцией.
— Почему в таком состоянии вы не обратились в амбулаторию?
— Ну как, я ничем не болею, — ответил он.
— Вы же едва держитесь на ногах!
— Все от Бога, — сказал он смиренно. И улыбнулся.
«Что за чертовщина! — подумал я. — Мистика какая-то».
Я взял бланк амбулаторной карты и обмакнул перо в чернила.
— Установочные данные! — сказал я слова, знакомые каждому заключенному.
— Дажицкий Войцех Якубович, год рождения 1918, статья 58, пункт 10, срок — 8 лет.
В его речи чувствовался сильный акцент. «Кто он?» — подумал я.
— Поляк, — сказал он, как бы читая мои мысли.
— Вы кто по специальности? — спросил я.
— Ксендз, — ответил он.
— Отправьте его в сан-городок на первой подводе, которую я пришлю за отобранными в больницу. Если вещи у него какие есть, сходите в барак, принесите, а он пусть ждет отправки здесь, — сказал я фельдшеру, заканчивая прием.
На следующий день, делясь впечатлениями, я рассказал Нине Владимировне о своей грустной находке — ксендзе Дажицком — и поделился с нею описаниями за него.
— Я уже его видела,— сказала она, — велела Денисенке (заключенный врач-терапевт Вячеслав Тимофеевич Денисенко. — Б. Л.) положить его ближе к печке. Пусть отсыпается и отлеживается. И диету назначила покалорийнее, но малыми порциями. Нельзя сразу давать обильной пищи.
— Ты видела его глаза? — спросил я.
— Удивительно, — сказала она, — в такой хрупкой оболочке и такое спокойствие духа!
Месяца два колдовала Нина Владимировна над Дажицким и к концу этого срока перевела его в слабосильную бригаду пятичасовиков для использования на подсобных работах в лагере. Сангородок был набит до отказа, и огромная очередь таких же убогих и сирых тоскливо ждала своей очереди на передышку и, быть может, спасение.
Однако Дажицкого из поля зрения мы не выпускали и через короткое время снова забрали в сангородок, определив гладильщиком в прачечную больницы. А еще некоторое время спустя взяли к себе в дом в качестве дневального, платили за него лагерю, как и все другие наниматели. Армейское слово «дневальный» вошло в лагерный обиход и вышло за его пределы, обретя несколько иной смысл. Вне лагеря под дневальным подразумевался домработник, если лагерь был мужским, и — домработница, если лагерь был женским. По режимным соображениям в дневальные допускались заключенные по бытовым статьям с правом бесконвойного хождения. «Пятьдесят восьмая статья» к таким работам режимом не допускалась. Редкие исключения делались или для очень высокого начальства, или — вдали от административных центров — для людей с ненормированным рабочим днем, пользующихся доверием местного руководства, к услугам которого оно, руководство, прибегало само. Такими были врачи, в частности.
Отступление первое
Вспоминается Беличья. Маленький домик главврача среди больничных бараков, одной стороной смотрит на второе терапевтическое, его задворки, другой — на опушку леса, переходящую в бескрайнюю колымскую тайгу. Нина Владимировна, полная идей, планов и кипучей энергии, разве только на ночлег приходит домой да перекусить, когда почувствует голод. Домом правит Нисон — дневальный, здесь он полный хозяин. На кухне возле большой кирпичной печи его железная кровать. Домовитый, неугомонный старик редко на часок приляжет днем передохнуть. Нисон Азарович шестидесяти двух лет от роду, участник первой мировой войны, родом из Белоруссии, говорящий с резким акцентом: «Ну, тоже — приравновав яблоки до табаки!» (прировнял яблоки к табаку). Три пальца на правой руке не сгибаются— память войны. Он мастер на все руки и без дела никогда не бывает. Осужден к десяти годам тройкой НКВД по статье АСА, что в переводе на человеческий язык означает — «Антисоветская агитация». Не иначе как «приравновав» где-нибудь «яблоки до табаки»...
Это Петр Семенович Каламбет, заключенный врач, заведующий первым терапевтическим отделением, с мнением которого Нина Владимировна очень считалась, посоветовал ей в дневальные Нисона Азаровича. Он лежал у него с плевритом в той самой палате, где Евгения Гинзбург в первые недели своего пребывания на Беличьей помогала фельдшеру раздавать лекарства и измерять температуру.
Ранней колымской осенью 1943 года в тот час ночи, когда сон особенно крепок, злоумышленники — по всей вероятности, беглецы — пытались проникнуть в домик главврача. Ее разбудил скрип выдираемого из бревна костыля и лязг упавшей на завалинку железной перекладины, перекрывавшей ставни. Смелое, самоотверженное поведение Нисона Азаровича спасло тогда, очевидно, жизнь и ему, и Нине Владимировне.
В сентябре 1945 года, когда Савоева уезжала с Беличьей в Нижний Сеймчан, ей разрешили взять с собой Нисона и выдали на руки его формуляр. А в декабре 1946 года, когда, соединив свои жизни, мы с Ниной Владимировной ехали на «Ударник», Нисон был с нами. В 1947 году летом Нисон Азарович закончил свой десятилетний срок и освободился из лагеря. Из нашего дома он возвращался на родину. Обращением к Нисону Варлам Шаламов заканчивает одну из поэм тех лет, посвященных Нине Владимировне:
Под одним небом, под одной крышей
Войцех Якубович Дажицкий вошел в наш дом в роли дневального, столь для него неожиданной, ему не свойственной и не знакомой. Мы с ним почти ровесники, тогда нам не было еще тридцати. В бытовом плане к этому возрасту я умел уже многое. С семи лет помогал маме по дому. Не столько от нужды, как от любви к матери, а также из интереса, из любопытства к ремеслам, к рукодействию.
Войцех на свет явился седьмым из детей, младшим. По характеру был склонен к созерцанию, размышлению. Духовный мир привлекал его больше, нежели кипучая проза жизни. В роли дневального он чувствовал себя смущенно и растерянно. Новая обстановка, быстрые неожиданные перемены в образе жизни. Оглушенный и истерзанный лагерем, он не мог еще долго обрести равновесие.
Нам было бесконечно жаль этого «инопланетянина», крушением мира и волею политических амбиций заброшенного на наш полигон великого социального эксперимента, воспринимаемого им безропотно, как высшее Господне испытание. Мы сочувствовали ему, удивлялись его светлой и кроткой душе, силе духа, питаемой верой. И немного завидовали.
Беря Дажицкого под одну с собой крышу, мы не ждали от него ни кулинарного мастерства, ни большой домовитости, но твердо были уверены, что можем при нем говорить свободно и вслух, не обдумывая предварительно каждое слово. А это еще недавно один наш соотечественник называл редкостным счастьем. Таким образом, делая доброе Дело, мы не были лишены и некоторых собственных
