ситуации текущего дня, я рассчитываю на более долгий срок.
Еще я хочу коснуться эпилога «Крутого маршрута», чтобы поставить все точки над «и».
Из Эпилога: «Меня часто спрашивают читатели: как вы могли удержать в памяти такую массу имен, фактов, названий местностей, стихов?
Очень просто: потому, что именно это — запомнить, чтобы потом записать! — было основной целью моей жизни в течение всех восемнадцати лет... Все, что написано, написано только по памяти».
И еще: «Изголодавшиеся по простому нелукавому слову, люди были благодарны всякому, кто взял на себя труд рассказать де профундис о том, как все это было на самом деле».
Прочтя это, я подумал - не все, рассказанное ею, — правда, И обилие стихов, вставленных в это трагическое повествование, не всегда уместно, скорее — это демонстрация интеллекта и эрудиции автора. И слово не назовешь «простым нелукавым». Уж больно изобилуют такие непростые слова как «мезальянс», «ригористки», «трофическое голодание», «меа кулпа», «де профундис» и т. д. Какому читателю адресовано? Вряд ли рядовому труженику.
В главе «За отсутствием состава преступления» есть примечательные слова: «Дар благодарности — редчайший дар. И я не исключение... Но те, кому удалось спастись, благодарили за это не Бога, а в лучшем случае Никиту Хрущева. Или совсем никого не благодарили. Такова наша натура».
Интересное наблюдение, и не только с лагерем связанное. Люди, которым в их трудный час была оказана поддержка, протянута рука помощи, делятся на две противоположные группы. Первые сохраняют благодарность к сделавшим доброе. Вторые — вспоминают то время с тоской, неприязнью. Избегают, а порой и поносят тех, из чьих рук принимали помощь. Первых меньше, вторых больше. Это наблюдение я сформулировал так: «Благодеяние обязывает. И потому порождает неприязнь к благодетелю. Он был свидетелем моего унижения».
Пришло на память одно стихотворение в прозе И. С. Тургенева «Пир у верховного существа». Я перескажу его главную мысль: «...Но вот верховное существо заметило двух прекрасных дам, которые, казалось, вовсе не были знакомы друг с другом.
Хозяин взял за руку одну из этих дам, подвел к другой. «Благодетельность! — сказал он, указав на первую. Благодарность! — прибавил он, указав на вторую. Обе благодетели несказанно удивились: с тех пор, как свет стоял — а стоял он давно, — они встречались в первый раз!»
О судьбе рукописи «Крутого маршрута».
Евгения Семеновна пишет: «...К 1962 году стала я автором объемистой рукописи, примерно в 400 машинописных страниц... А когда я получила кооперативную однокомнатную квартиру... Теперь мне светила вполне определенная цель — предложить эту рукопись толстым журналам».
В числе толстых журналов, в которые Е. С. отнесла рукопись, был «Новый мир». Александр Трифонович Твардовский, прочитав рукопись, пригласил к себе Гинзбург. Он принял ее весьма сдержанно и, возвращая рукопись, сказал: «Мне нравится ваша героиня, но не нравится автор...»
Евгения Семеновна болезненно восприняла отзыв Твардовского. И жаловалась удивленная: «Твардовский читал всю рукопись, всей книги, в том числе и главу «Меа сulра», но Твардовский даже не заметил этого заголовка!»
Меа сulра — Моя вина. Судя по реакции на отзыв Твардовского, вопрос раскаяния раннего или позднего Евгению Семеновну волновал. Исповедь, покаяние и искупление очень близки. Может быть, именно это толкнуло Евгению Семеновну в лоно религии. Склонен думать, что легче уходить из жизни, получив отпущение.
Евгения Гинзбург, человек щедро наделенный даром слова, написала сильную, во многом правдивую книгу. Она не оставляет равнодушным даже того, кто сам прошел той же дорогой и не с меньшими, а с большими испытаниями и потерями.
В своих воспоминаниях я касаюсь преимущественно той части «Крутого маршрута», место, время и события которой я риал достаточно хорошо или был участником.
Если бы «Крутой маршрут» не являлся автобиографической — документальной повестью, возможно, я и воздержался бы от своих замечаний.
В этой повести Гинзбург — СВИДЕТЕЛЬ. А ей хотелось быть еще и ГЕРОЕМ.
ВОЙЦЕХ ДАЖИЦКИЙ
(ОТЕЦ МАРТЫНЬЯН)
Блаженны чистые сердцем...
Из Нагорной проповеди
16 ноября 1946 года я приехал в Магадан со Стана-Утиного. чтобы встретить с последним рейсом парохода «Феликс Дзержинский» Нину Владимировну Савоеву. 20 ноября в темной каморке Магаданского ЗАГСа мы «обвенчались». Санитарный отдел Дальстроя пошел навстречу и выдал нам назначения на прииск «Ударник» Западного управления, мне — на должность начальника санчасти прииска, жене — на должность главврача больницы лагеря. Начальник санчасти прииска — первая и недолгая в моей жизни административная должность.
Мы поселились в домике моего предшественника при «сангородке», так на «Ударнике» называли больницу лагеря. Сангородок находился на берегу реки Хивканди в четырех километрах от приискового поселка. В центральной усадьбе прииска нам дали лошадку, запряженную в сани, и мы, кинув на дровни свой нехитрый скарб, поехали к месту нового жительства. Девственная чистота снега, по которому мы ехали, непуганые куропатки, которые нас встречали, — все это вызывало взволнованное, умильное чувство и веру, что мы вступаем в новую, совместную, спокойную, благополучную и счастливую жизнь.
Хорошо зная лагерь изнутри, в первые же дни по приезде на новое место я начал знакомиться с приисковыми участками и лагерными пунктами, разбросанными на большие расстояния от центрального стана: Кадыкчан — на 20 километров, Буркандья — на 30, Табуга — на 40, и все по бездорожью в те времена. Зимой трактор прокладывал санный путь-зимник, по которому проскакивали — от пурги до пурги — и машины. Не каждый месяц мне удавалось посетить все участки.
На один из лагпунктов я пришел, как обычно, рано утром, проверил санитарное состояние территории, бараков, столовой и начал в амбулатории прием больных, освобожденных от работы. Я уже заканчивал прием, когда в лагерь привели с участка ночную смену. Я попросил фельдшера обойти ночные бригады и объявить, что в амбулатории веду прием, и желающие могут обратиться. Минут через десять амбулатория стала заполняться людьми.
Так как алиментарная дистрофия была ведущим диагнозом, главной бедой того места и времени, принято было начинать прием с внешнего осмотра: больному предлагалось снять рубаху, спустить штаны и повернуться спиной. Лагерники, особенно доходяги, правило это знали и, не дожидаясь приглашения, раздевались сами. Весь этот ритуал не случаен. Медицинский работник получает возможность сразу увидеть и оценить общий вид больного — степень истощения, характер кожных покровов, наличие физических изъянов, если таковые имеются.
Пришедшие на прием из ночной смены стали быстро раздеваться. Один из них сразу привлек к себе мое внимание. Я сам был доходягой, доходяг повидал, но то, что я увидел тогда, меня поразило. Я увидел скелет, обтянутый кожей, не мог понять, за счет чего он удерживается в вертикальном положении. Поражала несоразмерная телу большая голова. С этой головы смотрели на меня василькового цвета смеющиеся глаза. Смеющиеся глаза и этот скелет являли собой такой контраст и выглядели столь нелепо и неестественно, что перехватывало дух.
Фельдшер заметил мое волнение и заерзал на стуле.
— Что, — спросил я его, — этот «стахановец» из ночной смены? Ходит на работу?
— Так он же ни разу не обращался ко мне, — сказал фельдшер, потея в ожидании неприятности. Я
