— Спи, ласточка! — мягко сказал Раймонд, задергивая в комнате шторы. Потом он вернулся а зал, где уже сидели Кретьен де Труа и Симон Руши и рассказывали свою историю.

— …рискуя жизнью, мы вытащили ее из лап жутких убийц, с пальцев которых стекала алая кровь, — образно, как и все поэты, говорил Кретьен де Труа. — Я пронзил своим мечом пятерых, а остальные пустились в бегство. Тогда мы спрятали ее в укромном месте, а затем поспешили сюда. Но за нами продолжали следить всю дорогу, и возможно, следят до сих пор.

— О, да! — важно подтвердил Руши, гладя свою длинную бороду и вырывая из нее волоски.

— Виченцо сойдет с ума, не найдя Алессандру, — проговорил Гуго де Пейн.

— Мы не знали, что они в тюрьме, иначе бы постарались их освободить, — сказал трувер.

— Думаю, они и сами скоро освободятся, — заметил Раймонд. — Кстати, по дороге из Яффы нам встретился наш общий друг Андре де Монбар, — произнес Руши. — Он торопился в город, чтобы помочь Бизолю и остальным.

— Надеюсь, он донесет до Виченцо весточку, что его супруга жива и здорова, — сказал де Пейн. — А пока, будьте моими гостями. Живите в Тампле сколько вам заблагорассудится. Здесь вас никто не тронет.

— На это мы и рассчитывали! — радостно откликнулись оба. — В этих проклятых гостиницах столько клопов, — добавил Кретьен и, взглянув на Руши, усмехнулся: — И тафуров.

— К сожалению, я не могу пригласить вас на экскурсию по городу: сижу, знаете ли, под домашним арестом. Но Раймонд в вашем полном распоряжении.

— Это без меня! — поспешно отозвался Руши. — Что-то у меня нет особой охоты…

— А я, пожалуй, с удовольствием навещу своего старого приятеля — Фуше Шартрского, сказал Кретьен. Поди, все пишет и пишет, старый дуралей? Да, кстати, — предупредил он, — было бы хорошо, если бы возле Алессандры, когда она проснется, находилось бы какое-нибудь знакомое лицо, а то она, видите ли, имеет привычку по всякому поводу хвататься за меч.

— Раймонд, побудь пока с ней, — произнес Гуго де Пейн.

— Хорошо! — согласился оруженосец, а его щеки, покрытые легким пушком предательски вспыхнули.

Четыре всадника, вырвавшись с тюремного двора, прежде всего понеслись к домику Виченцо и Алессандры. Но дом стоял пустой и заколоченный и не подавал признаков жизни. Взломав дверь, Бизоль и Виченцо проникли внутрь, тщетно пытаясь отыскать хоть какие-нибудь следы Сандры. Уже покидая дом, они услышали в подвале какой-то шорох. Ринувшись туда, они вытащили на свет совершенно обалдевшего и окосевшего еще больше оруженосца Нивара.

— Радость-то какая! — заплетающимся языком выговорил он. А я как спрятался тут, так и просидел два дня, и он приложился к огромной, прихваченной им из подвала бутыли.

Бизоль щелкнул его по лбу, чтобы он немного протрезвел.

— Поехали! — сказал он. — Нам здесь нельзя оставаться.

— А Сандра? — спросил Виченцо.

— Скорее! — поторопили их Жак Греналь и Роже. — Сюда могут в любую минуту нагрянуть стражники.

Вскочив на коней (Роже усадил Нивара за своей спиной), рыцари поторопились к черте города, чтобы скрыться в ближайшем лесе, и не торопясь обсудить — что делать дальше?

Расположившись на опушке, они немного отдохнули и поразмыслили. Обратно в Яффу им соваться нельзя. Если Сандра сумела ускользнуть, то она могла отправиться только в Иерусалим, в Тампль, где была их центральная база.

— Возвращаемся к де Пейну, предложил Бизоль. — И не раскисай, Виченцо!

— Нет, — возразил Тропези. Если ее похитил Чекко Кавальканти, то он попытается вывезти Сандру из Палестины. Надо перекрыть ему все пути.

— Нас слишком мало, — произнес Роже. — Бизоль прав, надо собрать людей в Тампле.

— Я еду в Акру, — твердо сказал Виченцо. — Чекко непременно проследует через нее.

— Ну тогда и я с тобой, — согласился Бизоль. — Если мы не отыщем их следы там, то мой приятель — наместник Триполи, князь Россаль, — закроет дорогу на Константинополь. Но как его предупредить?

— До Триполи я могу вывести вас кратчайшим путем, — вставил Жак Греналь. По нашим, разбойничьим тропам. Но это опасно. Кроме того, я не хотел бы появляться ни в Акре, ни в Яффе, ни в Иерусалиме, один черт, везде повесят!

— Может быть, где-нибудь натолкнемся и на Этьена Лабе, — поддержал его Роже.

— Ну, разумеется, — согласился Греналь.

— Итак, решено — в Триполи! — закончил спор Бизоль, прихлопнув усевшуюся на лоб все еще пьяного Нивара муху.

Гуго де Пейн, скучая в одиночестве в своих покоях, набрасывал проекты устава и внутренней структуры Ордена, который намеревался создать, следуя указаниям аббата Сито и велению своего сердца. Понемногу эта работа захватила его, и он, сдвинув со стола все прочие бумаги, полностью отдался только ей. Время, когда можно было объявить об истинных причинах его пребывания в Святом Городе — еще не пришло. Приор особенно настаивал на том, чтобы де Пейн не спешил: об объявлении Ордена его известят дополнительно. Кто? Очевидно тот молчаливый монах с еле заметной родинкой под левым глазом, который присутствовал в Клюнийском монастыре при их разговоре, и которого Гуго встретил на выезде из Иерусалима в толпе паломников, следовавших за Филиппом де Комбефизом. Это понятно, сначала рыцари де Пейна должны обрести признание в Палестине. Что ж, четверо из них уже прошли через тюрьму — это ли не успех? И де Пейн усмехнулся, чуть скривив тонкие губы. И один — умер. Смерть маркиза де Сетина, на знания и опыт которого он особенно рассчитывал, безмерно огорчила его. Лишь он наиболее близко подошел к той тайне, которую приоткрыл ему на смертном ложе его отец, и которая прозвучала в устах аббата Сито. Также близко около нее ходил и граф Шампанский, и прибытие в Тампль его доверенных лиц — Кретьена де Труа и Симона Руши — не случайно. Гуго де Пейн отдавал себе полный отчет, что вокруг него и еще не рожденного Ордена скапливаются многие силы, организации, люди, которые только и ждут того момента, когда он (или кто-нибудь другой?) зажжет свет, — и тогда они ринутся на этот яркий огонь, чтобы или выхватить из рук факел, или потушить его, или осветить совсем не то здание, которое должно быть построено. Но пока они таятся, прячутся, сталкиваясь иногда в темноте, следят за ним из углов, перешептываются, вступают во временные союзы, вредят и пытаются увести на ложный путь.

Де Пейн был доволен только одним — тем, что подобранные им для свершения цели рыцари, все вместе и порознь — представляют могучую силу, и здесь он не ошибся, собрав их под знамена будущего Ордена. Это была его заслуга, и он гордился ею. Но Орден должен носить не только рыцарский, военный, но и монашеский дух; поскольку ратные подвиги — лишь одна из вершин, другая — в католической вере. Две эти высоты привлекут к Ордену и сильных, и слабых. Члены Ордена должны отличаться безукоризненным поведением, безусловным героизмом, презрением к материальным благам и благородством. Все это присуще его рыцарям (исключая, конечно, мелких радостей плоти, но это — за ближайшим будущим), и не следует привлекать к Ордену никого более. Ни в коем случае! Пусть Орден обрастет славой, пусть те девять человек, которые вошли в него — так и останутся неизменной девяткой — на протяжении, допустим, девяти лет. Есть особая магия в этой цифре, и раз уж таким числом они пришли в Палестину, то на столько лет и окружат непроницаемым кольцом сам Орден.

Набросав на листке восьмиконечный крест, де Пейн подумал, что он может быть символом Ордена, отличающего его братьев. Красный крест на уровне сердца, вышитый на белом плаще. Все рыцари должны будут носить эту одежду: это будет их отличительной и легко узнаваемой чертой. Возможно, стоит подумать и о внешнем облике? Гуго де Пейн вспомнил свой разговор с молодым монахом Бернаром Клервоским в Труа. Также обуреваемый идеей создания своего Ордена, цистерианец поделился с ним своими идеями. Его Орден предполагал жесткую аскетическую жизнь монахов-воинов: безбрачие, целомудрие, бедность, послушание, милосердие, исключались все светские развлечения, зрелища, даже игра в шахматы, нельзя ни смеяться, ни петь, ни громко разговаривать. Соглашаясь сейчас мысленно с Бернаром, де Пейн подумал: попробуй запрети Бизолю его оглушительный хохот, или Роже чарку вина? А как быть с Миланом Гораджичем и его православием? Это серьезнее, чем просто выбросить в окно игральные кости. Бернар Клервоский обещал прибыть в Палестину на следующий год, и его огненный, фанатичный ум, смелость мыслей, неиссякаемый