разгрузке. Нашел троих, на вид самых голодных. Один черномазый, с бритой головой, синей, словно облитой ежевичным соком. Двое других тоже низко стрижены. Сразу видать, что все из бывших советских заключенных. Да это все равно, кем они были раньше. Важно, что аусвайсы в порядке и запросили недорого — по четвертинке постного масла и горсточке соли.

Соль стала теперь на вес золота. Это особенно хорошо знали сами «шабашники». Сработали они неожиданно для старосты быстро и ловко. Договорились сделать все за два дня. А управились за один. Да и дрова какие! Звенят, словно стеклянные!

Видя, что дело идет хорошо, староста отдал рабочим часть их заработка — масло. И ушел, пообещав соль принести утром, когда перевезут дрова.

Наниматель ушел. А рабочие поднажали и в несколько минут очистили платформу от дров.

И как только спрыгнули на землю, к ним подбежал сцепщик.

— Беда, ребята! Уходите! Идет эшелон эсэсовцев. На станции не должно быть ни души.

— А как же наша платформа? — возмутился синеголовый. — Сумеешь ты ее перегнать куда надо?

— Но ведь авиабомбы станут выгружать только когда совсем стемнеет. Эсэсовцы к тому времени уедут.

— А вдруг не уедут?

— Все равно перегоню, если не к самому пакгаузу, то в тот тупик, где стоят еще не разгруженные вагоны с авиабомбами.

Целую неделю «шабашники» околачивались возле станции, добивались «заработка». А на самом деле искали железнодорожника, который согласился бы помочь в их деле. И вот нашелся этот сцепщик, Иван Сирота, оказавшийся и на самом деле круглым сиротой. Жена перед самой войной повезла больного сынишку в Москву на лечение, да так неизвестно где и застряла. Сам Иван был тяжело ранен в первые дни войны, но сумел избежать плена и добраться до дому, надеясь, что и жена как-нибудь все-таки вернется в родные края, потому-то он и устроился на работу на прежнем месте. А теперь, когда уже дело дошло до зимы, то куда ж пойдешь. Решил тут и зимовать. Фашистов Иван ненавидел лютой ненавистью. И очень обрадовался предложению партизан, переодетых «шабашниками», устроить немцам фейерверк. Взялся-то он за это дело искренне, от всей души. Но партизаны все время боялись, что Иван испугается, смалодушничает и если не предаст, то в последний момент откажется от опасной затеи. Поэтому, когда он сообщил о прибытии эшелона с эсэсовцами, партизаны задумались. Особенно приуныл синеголовый, которым был Михаил Черный, не пожалевший для новой роли даже своей завидной шевелюры. Однако, подумав, он твердо сказал:

— Я останусь перекладывать дрова. Ребята уйдут.

— Что вы! — отмахнулся Иван. — Перед приходом поезда станцию окружат полицейские и всех прогонят. А ко мне приставят шпика. Как грех за душой, будет бродить за мной везде, пока не уйдет эшелон. Так уже было не раз. К счастью, он ничего не понимает в моей работе и ни во что не вмешивается. Я куда хочу, туда и загоню ваш вагон. — И, приблизившись к Михаилу, Сирота тихо добавил: — В случае чего я его ключом по башке, и был таков. Мне ведь надо как-то добыть оружие, если пойду к вам.

— Об оружии не заботься, — ответил Михаил. — Все тебе будет, если дело с нашей платформой не сорвешь.

В это время на путях показались трое полицейских. Один из них направлялся прямо к ним.

Сцепщик сделал вид, что он просто проходил мимо рабочих, сгружавших дрова, и удаляясь, бросил через плечо:

— Не бойтесь, ровно в десять ваша платформа будет стоять там, где надо!

«Шабашники» продолжали курить, сидя на дровах, будто бы и не замечали решительно приближавшегося полицая. А тот еще издали крикнул:

— Кончили разгружать? Марш отсюда! Быстро!

— Устали мы, господин полицейский, — глухо ответил один из рабочих. — Ну да ночевать здесь не собираемся. Сейчас уйдем…

— Давай, давай, поднимайтесь! А то в комендатуру.

— Да в комендатуре мы уже были, — устало поднимаясь, ответил синеголовый. — Весь двор от хлама очистили. Теперь в комендатуре для нас работы больше нету. Вот утром погрузим дровишки для господина ландвирта и подадимся в город, там, говорят, набирают рабочих. Правда это, как вы думаете?

— Мне некогда думать, — ответил необщительный полицай. — Быстрей уходите!

Рабочие больше ни слова ему не сказали, ушли. И только из-за угла первого дома еще раз посмотрели на «свою» платформу. Со стороны ничего не заметно. Мину они пристроили над рессорами. Посторонний не может ее заметить. Только бы удалось Ивану загнать ее к десяти часам к пакгаузу, в котором скопилось немало взрывчатки, или на запасной путь, поближе к эшелону с бомбами.

Трое лежали в овражке, заросшем бурьяном, и смотрели туда, где в ночной мгле едва заметно желтел одинокий глаз семафора. В восемь часов пришел какой-то поезд. Наверное, тот самый, с эсэсовцами. Уедут ли они к десяти?..

На часах — без пяти десять. Все трое закурили. Молча, жадно. Чтобы скоротать неимоверно долгие минуты, Михаил заговорил нарочито неспешно.

— Такие волосы в театре я срезал бы только для самой важной роли! — И он огорченно погладил свою круглую колючую голову.

— А что, мы играли неважную роль? — удивленно спросил Ефим. — Целую неделю были «шабашниками».

— Тихо! — поднял руку Михаил.

Все замолчали. Слышно было только тиканье часов в руке Михаила. Огромные карманные часы «Павел Буре» тикали звонко, четко. Они решительно отсчитывали и безжалостно, куда-то в бездну, сбрасывали частицы неповторимого времени.

Время всегда дорого, но сейчас оно томительно долго стоит на одном месте.

Скорее бы. Скорее бы десять.

Еще четыре. Еще целых четыре минуты.

За это время можно несколько раз вынуть из-под платформы мины и обезвредить.

За четыре минуты можно успеть прицепить подозрительную платформу к маневровому паровозу и угнать далеко за станцию. Пусть там взрывается.

Многое можно сделать за четыре… Но теперь уже не четыре, а три минуты осталось до…

Левее тусклого глаза семафора вдруг, словно фонтан, брызнуло яркое пламя. И тут же рвануло землю.

— Что это? — вскрикнул Ефим. — Нет еще десяти.

Но, словно в ответ ему, небо над станицей, над ее окрестностями, черное небо над всем миром вдруг вспыхнуло ослепительными протуберанцами.

Земля дрогнула, загрохотала, загремела, словно разорвалась до самого основания. Взрыв был подобен извержению вулкана. Рокочущий, гудящий, нарастающий, он переходил в сплошной рев.

Все стихло внезапно, как и началось. Лишь небо горело, клубясь и взвихриваясь многоцветными огнями и облаками дыма.

Партизаны долго молчали в оцепенении. А потом вдруг закричали «ура». И двое бросились тормошить, обнимать, тискать третьего.

— Да что вы, ребята! При чем же тут я! — оборонялся Михаил. — Это Иван. Все сделал Иван. Дождемся его и уж покачаем.

— Идемте к нему навстречу, — предложил Ефим. — Может, он ранен или контужен.

— Разминемся! — возразил Михаил. — Уж будем ждать здесь. Место он знает. Сам назначил.

Но прошел час. Другой.

Начало светать. А Иван Сирота не пришел.

Михаил, наконец, встал и, сняв фуражку, сказал в сторону станции, где бушевал и свирепствовал неуемный пожар:

— Прощай, Иван!

Повернулся и пошел. И товарищи его молча последовали за ним.