Федора Михайловича Достоевского, я дебютировал в семинаре Жака Деррида на бульваре Распай.)

Возвратившемуся в Москву остается породить какие-то собственные края и двигаться по ним, рядом и параллельно с краями других записок, заметок, иногда неуклюже заступая за них, поскальзываясь, как скользил на улицах Москвы Вальтер Беньямин, пока Ася Лацис не подарила ему галоши; вновь попадая на свои узкие края в сознании того, что «возвращение из…» для тебя практически исключено, fort и da необратимо поменялись местами.

Я начинаю скользить с самого зимнего из путешествий, декабрьско-январского «Московского дневника» (в дальнейшем «МД») Вальтера Беньямина.

«В отношении ко времени русские дольше всего останутся азиатами», — читаем в эссе «Москва», опубликованном по свежим следам поездки в СССР. В Москве, записано в «Дневнике», никто никуда не спешит, и даже такая банальность, как максима «Время — деньги», принимает в этом городе форму лозунга и скрепляется авторитетом и подписью самого Ленина. Но эта замедленная, неторопливая жизнь парадоксальным (Беньямин иногда говорит еще: диалектическим) образом производит на другом полюсе перманентную мобилизацию. Мобилизацию, крайне утомляющую протагонистов «адского треугольника» и других участников «МД». Они исключительно часто принимают горизонтальное положение, их как бы сваливает усталость.

Ася Лацис больна, и с момента приезда Беньямина «ее выздоровление почти не продвинулось»²: «Когда мы приходим, обычно она лежит в постели»³; «Ася плохо себя почувствовала и быстро устала»⁴; Ася «была очень усталой и сразу же легла в постель»⁵; «Теперь она лежала на кровати в моей комнате»⁶ и т. д. Картина не меняется как в санатории, так и после выписки из него. Что напоминает ритм этой усталости?

Периодическая усталость одолевает и Рейха («пока он спал в кресле в комнате Аси, я читал ей»⁷; «когда через несколько минут я возвратился с пирогами, Рейх лежал на кровати»⁸; «В 10 часов появилась Ася, застав Рейха в постели»⁹; «Рейх сказал, что плохо себя чувствует»¹⁰), и самого автора «МД» («Я смертельно устал…»¹¹; «Я лежал на диване прямо в пальто»¹²; «Он сидел в кресле, а я лежал на постели»¹³; «В гостиницу я возвратился смертельно усталый»¹⁴; «… просто я слишком устал»¹⁵).

В логике парадокса усталость, впрочем, не отрицает на другом полюсе исключительно хорошего самочувствия, как это следует из письма той же Юле Радт: «несмотря на мороз, гулять по городу приятно, если не слишком устал. Последнее [усталость. — М. Р.] бывает часто из-за трудностей с языком и сложностей здешней обыденной жизни…, но давно я не чувствовал себя так хорошо. Хотя все здесь невообразимо дорого; возможно, Москва — самое дорогое место на земле»¹⁶.

Вообще, часть очарования Москвы составляет для Беньямина ее принципиальная амбивалентность: она является самой собой и чем-то еще. В особенности это «что-то еще» вдохновляет его как коллекционера: в столице Революции, где на карту поставлено будущее человечества, — «решающая битва еще в самом разгаре», — он возвращается в гостиницу «Савой» на Садово-Триумфальной улице то с бумажным домиком, то с балалайкой, то с китайской бумажной рыбкой. Мы еще вернемся к статусу этих объектов в жарком и морозном революционном климате.

Не менее амбивалентно и положение Аси Лацис, как его трактует Беньямин. Чего хочет любимая женщина в самом центре мирового события, в воронке от недавнего революционного взрыва? «По сути все, чего она сейчас хочет, сводится к нескольким неделям спокойной, комфортабельной буржуазной жизни, которую Рейх, конечно, не может устроить ей здесь, в Москве»¹⁷. Но буквально через несколько страниц Беньямин определяет буржуазные интерьеры как поля сражений, где капиталом убито «все человеческое»¹⁸. Значит ли это, что «революционерка из Риги» мечтает провести пару недель «спокойной, комфортабельной жизни» на поле сражения? Во всяком случае, к такому заключению толкает нас силлогистика Аристотеля. Но не трагическая феноменология «МД», для которой полем сражения оказывается и буржуазный интерьер, и деприватизированная жизнь Москвы, — деприватизированная пока только наполовину, на стадии полной деприватизации ее застанет А. Жид через десять лет, — то, что он обсуждает с Б. Рейхом, Е. Гнединым и другими как «отмирание частной жизни»¹⁹.

С «отмиранием частной жизни» и «тотальной политизацией» вступает еще одна сквозная тема дневника, тема бесконечной «осторожности здесь», в Москве. После интервью газете «Вечерняя Москва», огорчившего Рейха обилием неосторожных формулировок, уязвимых мест, Беньямин отмечает «общую атмосферу осторожности здесь, когда речь заходит об открытом выражении мнений»²⁰.

Эта тема крепнет и достигает апогея в связи со статьей Беньямина о Гете, отданной по совету Рейха для публикации в издательство «Энциклопедия». В издательство случайно зашел Карл Радек, и ему случайно — необходимость, как всегда, рождается из клубка случайностей — попалась на глаза статья о Гете, он проглядел одну страницу и шутливо (это был известный остряк, и можно себе представить, как артистично это было исполнено) заметил, что словосочетание «классовая борьба» только на одной странице попалось ему на глаза 10 раз. На возражение Рейха он отпарировал: «Это словосочетание еще надо уметь употреблять».

Судьба статьи была решена шуткой товарища из ЦК, да что там статьи: рассыпалась в прах перспектива стать зарубежным корреспондентом московских изданий. А это была одна из целей приезда в Москву (с профессиональной карьерой у Беньямина дела в это время обстояли далеко не блестяще).

В этом эпизоде Ася проявляет «осторожность здесь» в драматической форме: она выговаривает за этот эпизод Беньямину, утверждая, что это он сам — никогда в глаза не видевший Радека — спровоцировал такую реакцию: у этой выходки Радека должна-де быть какая-то подоплека. В записи от 13 января Беньямин начинает пересказывать эту ссору словами Аси: «Я, конечно, в чем-то ошибся, я совершенно не знаю, как здесь делаются дела, и другие замечания в том же роде. После чего я бросил ей в лицо, что эти слова выражали ее собственную трусость и потребность гнуть спину…»²¹ В той же записи Ася вновь упрекает его, что он ничего не понимает в России. «Очевидно, мне нечего было на это возразить. Она рассказала, как сначала сама ничего не смыслила в России, как ее уже через несколько недель потянуло в Европу, потому что в России, казалось, все кончено и оппозиция права. Лишь постепенно до нее дошло, что происходит здесь на самом деле: