«деконструкция»); национальность/национальности, национализм/национализмы; память (политики памяти); цензура и бумага; фигура Горбачева; язык (le langage) и языки; женский вопрос и «феминизм»; ссылки на Маркса, Ленина и Сталина; специфика «экологической» проблематики; еврейский вопрос в единственном и множественном числе. И т. д. и т. п…

Эти общие вопросы, если это представляется вам желательным, могли бы составить канву дискуссии в четверг 2 мая [1990 г.].

В некоторых авангардных романах герою так и не удается дописать первую фразу — таким совершенством наделяет он ее в своем воображении. У меня она, к счастью, заготовлена заранее.

«Когда, низко пролетев над сероватыми, еще не успевшими зазеленеть равнинами, самолет рейсом из Парижа приземлился 9 апреля 1992 г. в Москве, и я спустился по трапу, это было не начало, а конец путешествия». Я возвратился назад, в Москву, в город, в котором живу; в моей сумке был текст Жака Деррида «Back from Moscow, in the USSR», а сам я вернулся «back in(to) Moscow, sans the USSR».

Первая фраза, первый абзац — из их произвольности возникает все остальное, в их необоснованности заключены будущие обоснования. В своей невесомости они часто слишком тяжелы.

«Я приехал 6 декабря. На случай, если на вокзале меня никто не встретит, я держал в памяти название и адрес гостиницы. Когда я выходил из Белорусско-Балтийского вокзала, появился Рейх. Поезд прибыл точно по расписанию».

«Данное заглавие, „Back from Moscow, in the USSR“, представляет собой целое соцветие цитат. Их расшифровка не потребует у вас много времени».

Таковы первые фразы «Московского дневника» и «Back from Moscow».

А в «Возвращении из СССР» Андре Жида первой фразы вообще нет, на ее месте пересказ гомеровского гимна Деметре. Какой, хотелось бы знать, силой экспроприирована у него эта фраза, каким омутом поглощена? Разве бремя суждения, которое берет на себя текст Жида, его наррация выносимы лишь при отсутствии первой фразы?

Что значит писать здесь, в Москве, о Москве Этьем-бля, Беньямина, Жида, Деррида? Как эти заметки и дневники (почему, кстати, основной блок иностранных текстов о России — это письма, заметки, дневники Олеария, Кюстина, де Сталь? Что заставляет их отливаться именно в эту «необязательную» форму?) воспринимаются тем, кто вернулся не «back from» a «back in(to)»? Как научиться двигаться по собственным краям, параллельно кромкам, бордюрам, маргиналиям других заметок, писем, дневников, не оставляющих пустот даже при максимальной, повсюду декларируемой фрагментарности? Ведь если признать событие обещания внутритекстовым, всегда-уже реализованным в своей потенциальности, настоящих пустот, лакун нет, они только декларируются (декларируются изнутри того, что делает их невозможными).

«Back from» и «back in» — тонкая граница между ними едва ли преодолима, не стоит соблазняться ее прозрачностью, она-то и составляет главное препятствие. Все же благодаря предпринятой Жаком Деррида деконструкции его путешествия в Москву, благодаря водяным знакам этого путешествия, этого возвращения «Back from Moscow, in the USSR», для меня, для нас здесь сошлись две редкие удачи: возможность работать с теми же текстами, с которыми работает и один из крупнейших современных философов; работать с текстами, относящимися к городу, в котором я живу уже двадцать семь лет, в который вписан, как в поле собственных априорных возможностей.

Итак, я пишу из конца путешествия о его начале, пишу здесь, в Москве, переставшей быть сначала «надеждой мира» (как пелось в 30-е гг.), потом столицей СССР, пишу на еще дымящихся развалинах этого последнего события, в ауре его непостижимости — так и тянет вновь, вслед за Вальтером Беньямином, задействовать привилегию «текущего момента», когда «любая эмпирия уже есть теория», но по причинам, которые легко уяснить из дальнейшего, я этого не сделаю, уже[2] не сделаю.

Не воспользуюсь я и еще одним преимуществом, которое Беньямин имплицитно дает внутреннему наблюдателю в том отрывке из письма к М. Буберу, где речь заходит о «недостаточности „данных“ из духовной сферы»: «тут нужны факты из области экономики, которые даже в России в достаточной мере поняты лишь немногими». Это «даже в России» молчаливо предполагает мое эпистемологическое преимущество в том, что касается «самой вещи», Москвы, России; глубина знания увязывается здесь с отмеченностью места, находящиеся «здесь» должны знать лучше, чем находящиеся «там». В еще более радикальной форме тот же ход содержится в письме к Юле Радт: «Я не могу все это оценить. Главное, местная ситуация допускает и даже требует занять позицию изнутри…, извне ее можно только наблюдать…, я не могу быть вовлеченным в нее до конца»¹.

Вообще «феноменологический мотив» включает в себя приоритет внутреннего наблюдателя перед внешним, оправданный его близостью к «самой вещи», от лица которой он как бы уполномочен — здесь задета важная в «Московском дневнике» проблема «мандата» — говорить. Из-за подозрительности нынешней Москвы в качестве «самой вещи» я вынужден пожертвовать и этим преимуществом, пожертвовать ради строгой параллельности движения; каждой сильной стороне при таком методе обязательно — и почти автоматически — соответствует слабая, и наоборот. Привилегия игры перед случайностью победы и поражения кажется слишком очевидной…

Я также не участвовал в дискуссии в Ирвайне, которую предварял текст Ж. Деррида «Back from Moscow, in the USSR»: думаю, что в ней было сказано что-то существенное о «политэкономии бумаги» в эпоху перестройки; о «еврейском вопросе» во множественном числе; о деструкции деструктивного идеологического языка и о многом другом. Я осмеливаюсь писать не только в незнании этого, но и этим незнанием; оно активно и в момент письма уже ничего не обещает.

Текст Деррида выделяет «возвращения из СССР» с 1917 г. по перестроечное время в особый жанр: жанр невозможных путешествий к самим себе, дистанцированный от паломничеств в святые места и т. д. Но в нем есть целый ряд более прозаических «возвращений» типа: «Я к этому еще вернусь»; «Что, вероятно, я и сделаю позднее»; «Возвратиться к этому в ходе дискуссии». Ирония «Back from Moscow, in the USSR» — в том, что этот текст о «возвращениях» сам не возвращается, в нем как бы вовсе отсутствует кнопка «rewind»; в качестве законченного наброска он приучает нас к невозможности обратного хода, возврата не только своим содержанием (возвращаются всегда не оттуда, куда направлялись), но и своей структурой, запрограммированной на поступательное движение. В таком тексте обещание возвратиться, отыграть назад становится частью особой «стратегии невозвращения». Он вращается своей невозвращаемостью.

Тем более невозвращаемым является мое собственное возвращение в Москву, в место, откуда (но некуда) возвращаются, с трудом приходя в себя, Андре Жид, Рене Этьембль, Лион Фейхтвангер, Ромен Роллан, Луи Арагон и сколько еще других, узревших свой земной Грааль. В силу фундаментальной асимметрии, поколебленной, но далеко не устраненной, я не могу «обменять» их возвращение на свой отъезд и написать что-то в жанре «back from», «retour de l'URSS».

(Во Франции я, кстати, заинтересовался более чем двухвековой традицией русских «возвращений из Парижа» — от княгини Дашковой до Эренбурга через Карамзина, Фонвизина, Батюшкова, Боткина, Греча, Салтыкова-Щедрина. С анализом одного из ключевых текстов, «Зимних заметок о летних впечатлениях»