Дорнброк отрицательно покачал головой:
— Нет. Не люди. Это были евреи, которые хотели уничтожить нас…
— Я не смею навязывать тебе своих убеждений, папа, но мне кажется, что это все пережитки… Ты сам помогаешь Израилю…
— Это дело другого рода. Я буду им помогать до тех пор, пока нам это выгодно.
— Но Дигон? Вы же…
Дорнброк положил на колено сына свою левую руку: суставы указательного пальца и мизинца были переломаны и срослись криво, и поэтому кисть отца всегда вызывала в Гансе острую жалость.
— Это мне переломал каблуками Дигон… В тюрьме… Когда я не мог защищаться…
Лицо Ганса свело судорогой, он накрыл кисть отца своей ладонью и тихо сказал:
— Ты никогда мне не говорил этого… Но ведь она дочь… Разве дочь виновата в преступлении отца?
Дорнброк отрицательно покачал головой.
— Нет, — ответил он. — Она ни в чем не виновата…
— Но…
— Послушай, сынок, я знаю твою доброту, ты унаследовал ее от матери, и это хорошо — человек должен быть добрым. Но я знаю твою твердость, это ты взял у меня. Я не боюсь, что, став мужем Суламифи, ты будешь рассказывать ей о нашем с тобой деле, а тебе пора начинать работать со мной — кроме тебя, у меня нет никого… Когда за секреты дела боятся руководители, это свидетельствует об их слабости или уязвимости в отправном звене. Нам с тобой ни того, ни другого бояться не приходится… Она прелестна, и я понимаю тебя, но она дочь своего племени, а ты сын своего народа. Не делай ее несчастной, Ганс… И не доставляй мне горя — если, конечно, ты в силах выполнить эту мою просьбу. Мальчик, я тоже не люблю громких слов, но разве тебе не больно читать о том, как оккупанты из Америки насилуют немецких девушек? Разве не горько тебе видеть их танковые маневры на нашей земле? Разве ты не чувствуешь ответственности перед нацией, ты, сын Дорнброка?
Он поднялся и, сгорбившись, медленно пошел к стеклянной двери. Он ждал, что Ганс окликнет его. Но сын молчал. Тогда он обернулся и сказал:
— Сынок, я не переживу этого… Дигон решит, что мы таким коварным образом хотим получить долю Суламифи… Пощади меня, сынок… И не ломай жизнь этой девушке… Она девушка? Что же ты молчишь, Ганс? Не надо так молчать, мальчик… Если мне скажут, что ради твоей жизни нужна моя, я буду счастлив отдать мою глупую жизнь… Разве ты не убежден в этом?
— А разве ты не убежден в том, что я отдам свою жизнь за тебя, папа? — глухо сказал Ганс. — Разве ты не убежден в этом?
…Домой в тот день Ганс не вернулся. Он провел ночь у какой-то рыжей старой проститутки возле вокзала, а наутро отправил телеграмму в Нью-Йорк. Телеграмма была короткой:
«Спасибо тебе за все, Сула. Не прилетай.
«Статс-секретарю министерства экономики
Отто фон Нолмару
Мой дорогой Отто!
До меня дошли слухи, что ты отправляешь на этих днях группу инженеров в Гонконг, Токио, Пекин, Тайбэй, Манилу. Верно ли это? Если верно, то могу лишь поздравить тебя, а заодно и себя, твоего старого друга, — это разумный шаг во всех отношениях. Зная твою занятость на новом посту, мы не приглашали тебя на последние заседания наблюдательного совета (я надеюсь, ты по-прежнему не считаешь себя обремененным этой должностью?), а там у нас шла речь о серьезных интересах концерна на Востоке.
Не счел ли бы ты возможным включить двух представителей от нас в состав этой делегации? Думаю, ты поддержишь это мое предложение. В случае, если делегация составлена из работников министерства, то тебе не трудно будет принять на службу, хотя бы временно, тех людей, которых мы подберем для этой миссии.
С лучшими пожеланиями
«Начальнику федеральной разведывательной
службы министраль-директору Гелену
Дорогой генерал!
Министерство экономики предложило мне отправить двух экспертов на Восток в составе широкой и представительной делегации. О. фон Нолмар из министерства экономики примет наши кандидатуры. Одного человека я уже рекомендовал: это Г. Айсман. Вполне вероятно, что Вам приходилось встречаться с ним по работе, это надежный человек, обладающий широким диапазоном знаний; хотел бы просить Вас — в неофициальном порядке — выделить знающего специалиста по Востоку, который бы работал во время этой поездки с Айсманом. Думаю, что такой «альянс» принесет нам равную пользу.
До сих пор сожалею, что в прошлую среду Вы не смогли быть у меня на дне рождения Ганса. Он по-прежнему относится к Вам и Вашей благородной работе с восхищением. Как, впрочем, и я.
С наилучшими пожеланиями
Айсман вытер пот со лба. Рубашка прилипла к телу, и трусы тоже были совершенно мокрые.
«Бауэр здесь был в самые холода, — подумал он, — иначе бы он не говорил, что здесь сносная жара. А при моей мнительности все время кажется, что промокли брюки и на них сзади выступило черное пятно. Слава богу, никто не знает о моей мнительности, на этом меня можно было бы сто раз поймать — так я боюсь показаться смешным. Если бы мне так же научиться скрывать свой страх перед полетами, тогда я мог бы считать себя лучшим лицедеем в Германии».
— Скоро? — спросил Айсман. — Если мы еще десять минут просидим в этой раскаленной машине, я сойду с ума.
Представитель концерна по торговле с Азией Роберт Аусбург, глядя на мелькавшие мимо окон каучуковые плантации, ответил:
— Я дрался у Роммеля, там было почище.
— А я бывал на севере Норвегии, — озлился Айсман, — там льды. Что это за манера — козырять привычками? Вы знали, что мы прилетим, и могли бы купить для нас машину с кондиционером.
— Об этом мне ничего не было известно. Я получил телеграмму, в которой говорилось, что вы прилетаете. Откуда мне знать, что вы не переносите жары? Там ничего не было о машине…
Айсман переглянулся со своим помощником Вальтером, которого ему выделил Гелен, и, пожав плечами, чуть тронул пальцем висок.
«Какой-то сумасшедший, — подумал он. — Или совершенно развратился вдали от родины. Еще бы: постоянное влияние англичан. Одни здешние фильмы чего стоят — сплошная порнография и безответственная болтовня».
— У тебя все готово? — спросил Айсман.
— Что именно? — по-прежнему не оборачиваясь, спросил Роберт.
— Я не вас. Вальтер, ты готов?
— Да, — ответил Вальтер и положил обе руки на плоский черный чемодан, лежавший у него на коленях. Он страдал от жары особенно тяжело, потому что вынужден был сидеть в пиджаке — под мышкой у него висел парабеллум. Сначала он попробовал затолкать его в задний карман брюк, но Айсман долго смеялся, посмотрев на Вальтера сзади: «Ты сошел с ума, он у тебя пропечатан сзади, как приговор суда».
В чемоданчике, помимо диктофона, вмонтированного в ручку, было два шприца, несколько ампул с рибандотолуолом, лишающим человека воли на двадцать минут, и папка с фотокопиями ряда документов, полученных в свое время Дорнброком от Гиммлера — в ту ночь, когда рейхсфюрер готовился уйти в Азию и просматривал архивы своей восточной агентуры.
— Вот тот храм, — сказал Роберт, кивнув головой на странное сооружение из стекла, дерева и бетона. — Вы это хотели? Адвентисты седьмого дня?
— Смешная архитектура, — сказал Вальтер. — Как универсальный магазин в Австралии.
— Можно подумать, что ты был в Австралии, — сказал Айсман. — Болтун несчастный…
— Я видел фото…
— Ах, ты еще веришь фото? — удивился Айсман и попросил Роберта: — Скажите этой макаке, чтобы он приехал за нами через два часа.
— Он понимает по-немецки, — сказал Роберт, кивнув головой на шофера. — Он со мной работает восемь лет.
Шофер обернулся — его лицо сияло улыбкой, а узкие щелочки черных глаз были колючими.
— Ничего, — сказал он. — Белые ведь верят в то, что их прародителями были обезьяны. Так что мне это даже приятно, я себя чувствую вашим папой…
