предназначена. И, стало быть, тут особенно требуется одухотворение, вера в то, что ничего нет прекраснее твоего скакуна, когда ты о нем заботишься не только физически, но и
И, наконец, правило седьмое. Основанием для него служили стихи Пелигна:
Следует ли истолковывать? Ведь тут каждое слово говорит за себя — постоянная открытость и готовность принять в себя «дары Венеры».
X. Эдак я более месяца вспоминал о Вардии, рисуя, с одной стороны, весьма неприглядный его портрет. А с другой… Я скучал по этому, может быть, отталкивающему, похоже, самовлюбленному, наверно, развратному, скорее всего, безумному человечку. И долго не мог понять, почему я по нему скучаю. Потому что он меня оттолкнул? Потому что среди тусклого и скучного мира, в котором я жил, безумие его было таким ярким и увлекательным? Потому что разврат его лично меня не касался, а он, Гней Эдий, выстроил на нем свою Теорию Любви, которая притягивала своей внутренней логикой и еще сильнее притягивала теми местами, где логика, вроде бы, исчезала и начинался чистый полет фантазии? Или потому, что он лишь прикидывался самовлюбленным, а на самом деле любил и боготворил своего друга и, как он говорил, Учителя, по вине которого он и Рима лишился, и теорию свою сочинил, и с женщинами путался, дабы свою опустевшую жизнь хоть чем-то наполнить?
Он этим Фениксом-Голубком-Кузнечиком-Мотыльком и мою пустоту заполнил. Лысый Купидон соблазнил меня своим красноречием, своими волшебными рассказами сотворил со мной чудесное превращение. А теперь взял и… выплюнул в гельветскую глушь, в мое одиночество!
Свасория двадцать пятая. Гимен
I. Представляешь мое удивление, когда однажды меня и Лусену вызвал в свой кабинет наш хозяин, декурион Гай Рут Кулан; — мы с моей мамой-мачехой жили не в главном доме, а во флигеле. Кулан был не один. С ним сидели рослая гельветка, в которой я тотчас признал Каллисто, и кругленький толстенький господин, в котором я — клянусь твоим Посидонием! — не сразу узнал… На нем был гельветский костюм и ужасно широкополая шляпа — именно
Он смотрел на меня из-под шляпы и то ли улыбался, то ли морщился от досады. И каким-то скрипуче-обиженным голосом объявил:
— Много вы мне причинили хлопот. Те люди, которые захватили ваш дом в Испании, оказались со связями. К тому же представили документы, подписанные провинциальным квестором. Пришлось нанимать адвоката. Но и он не помог. И тогда пришлось искать подходы к пропретору Бетики. А он мне человек неизвестный. Да и ваша Дальняя Испания — сенатская провинция, с которыми всегда сложнее, чем с императорскими.
Вардий умолк. А я смотрел не на него, а на нашего хозяина Гая Кулана. Я его таким никогда не видел. Обычно расслабленный, вальяжный, он теперь сидел на краешке стула, вытянувшись в струнку и прямо- таки пожирая глазами Гнея Эдия — будто легионер перед центурионом, который разрешил ему в своем присутствии сесть, но в любой момент может отдать команду, которую тотчас надо выполнить.
— Мне и пропретор написал, — продолжал Вардий: — дескать, жена и сынок «предателя Отечества», за кого хлопочешь? Но я возразил: в сенатском постановлении ничего о конфискации не говорится, запрещено лишь проживание на территории тех провинций, в которых размещены легионы. И приписал: если не решишь дело по справедливости, подам жалобу в сенат, обращусь за помощью к видным юристам.
Тут Вардий, опять-таки из-под шляпы, перевел взгляд на Лусену и радостно воскликнул:
— Испугался, стервец! Клянусь Фемидой!.. Или кем там клянутся у вас в Испании?.. Вот, наконец, прислали мне документы, в которых подтверждаются ваши права на дом и на землю. А те проходимцы, которые ваше имущество захватили и несколько лет использовали, они вам пришлют компенсацию в пять тысяч сестерций. Деньги еще не пришли. Но придут.
Вардий повернулся к сидевшей рядом Каллисто. Та достала из-под гельветской мужской куртки свиток и протянула Лусене.
Лусена не пошевелилась. И тогда вскочил со стула Рут Кулан, так радостно и стремительно, будто именно этого момента давно дожидался. Вскочил, выхватил документ у гельветки и всунул его в руку Лусены, — она руки по швам держала, так что Гаю Руту пришлось именно
— Женщина! Ты, что, окаменела от счастья?! — вскричал наш хозяин. — Может, ты скажешь какие- нибудь слова?
Лусена слов не сказала. Прижимая пергамент к бедру, не глядя на него, глядя только на Вардия, она упала на колени. Причем никаких чувств на ее лице не отобразилось — ни благодарности, ни удивления, — лицо ее оставалось абсолютно бесстрастным, и на колени она не опустилась, а именно упала, словно ее сзади подсекли.
Она стояла на коленях и молчала.
Это молчание пришлось прерывать Вардию. Он произнес, как мне показалось, растерянно:
— Ну, зачем это?.. Встань… Рано пока радоваться. Дом ваш. Но в него нельзя вернуться. Указ до сих пор в силе. Его никто не отменял.
Лусена с колен не встала и продолжала молчать, не отрывая взгляда от Гнея Эдия.
И тот, похоже, рассердился.
— Встань немедленно! — приказал он. — Вдова римского всадника не должна стоять на коленях. Права не имеет. Ни перед богами, ни перед нами… Мы должны тебе кланяться!
Лусена встала с колен и прижала к груди документ, но на него не взглянула.
— Ну, нам пора, — сказал Вардий, поднимаясь из кресла. Они с Каллисто быстро вышли из комнаты. Наш хозяин кинулся их провожать.
— Каким богам за тебя молиться? — тихо спросила Лусена.
Но ей никто не ответил — в таблинуме кроме ее и меня уже никого не было.
II. На следующее утро Лусена рано меня разбудила, наскоро накормила завтраком и велела перед школой зайти к Вардию и его приветствовать.
— Он меня, мама, уже давно не принимает, — возразил я.
— Теперь примет, — сказала Лусена и выпроводила за дверь.
И действительно, едва я появился у ворот Гнеевой виллы, тот же эдуй-привратник, который месяц назад давал мне, что называется, от ворот поворот, теперь чуть ли не выбежал мне навстречу и заторопил:
— Давай побыстрей! Уже начали приветствовать!
В атрии было немало народу, всё — Вардиевы клиенты, римляне и гельветы, из Новиодуна и близлежащих селений. Гней Эдий их быстро всех отпустил. И меня не удерживал. Но когда я, покинув виллу, дошел до Северных ворот, меня догнал один из Вардиевых рассыльных и велел вернуться.
Меня привели в экседру. Вардий меня усадил и сказал:
— Никогда больше не приходи на утренние приветствия. Во-первых, у тебя для них еще нос не дорос.
