Каллиопы — самые опытные и искушенные в любовном искусстве женщины, как правило, среднего возраста.

Полигимния — долгое время недоступная, а потом, путем долгих мытарств и усердий, ставшая доступной купидонка.

И, наконец, Урания — совершенно, можно сказать, «астрономически» недоступная для тебя женщина.

Ты, наверное, заметил, что наименования в последних двух категориях у меня в единственном числе, тогда как у первых пяти — во множественном. Так это потому, что у Вардия была только одна урания и одна полигимния — с маленькой буквы, ибо, повторюсь, это категории, а не имена.

Уранией Гней Эдий именовал жену одного из новиодунских декурионов, перед которой давно преклонялся, при встрече с которой обмирал и не только терял присущее ему красноречие, но и самого дара слова лишался; он, Вардий, который с властительными дуумвирами был накоротке, который на декурионов и прочую местную власть смотрел покровительственно, перед мужем своей урании чуть ли не заискивал… — короче, настолько «небесная» и недоступная, что и муж её для Гнея Эдия чуть ли не полубог.

Вардиева полигимния род свой вела из эдуев, но из тех, кто получил римское гражданство еще при Юлии Цезаре. Она была вдовой местного претора, но Вардий стал ее домогаться еще тогда, когда супруг ее здравствовал и судействовал. Безумствовал Гней, словно юный любовник в элегиях Катулла или Проперция, хотя в то время ему уже перевалило за пятьдесят, то есть натурально воспевал многие гимны по ночам возле дома своей купидонки и днем — на пирах и в застольях. Рассказывали, что первый раз полигимния ему отдалась чуть ли не по настоянию своего мужа-претора, тогда еще не умершего, — Эдия Вардия в Новиодуне не только благодарно уважали, но и предусмотрительно побаивались его влиятельности. Стало быть, снизошла, а потом вернула себе неприступность. Овдовев, не изменила своего поведения, подпуская к себе Вардия не чаще чем раз в году, так сказать, по особым праздникам, которые сама назначала и объявляла после долгих уговоров и богатых подарков. Гней Эдий про нее однажды сказал: «Она недотрога, потому что больше всего на свете любит, чтобы до нее дотрагивались, но делали это редко и после долгих мучений, присущих страждущей плоти и жаждущей душе».

Каллиоп было несколько, и все не из местных. Они изредка приезжали в Новиодун, одна — из Массалии, другая — из Медиолана, третья — откуда-то с юга Италии: из Тарента или из Кротона. Они были гречанками или происходили из греков и, как я понял, приезжали по специальному приглашению Вардия, исключительно для того, чтобы, по его словам, «подзабытое напомнить, увядшее освежить, наставить того, кто сам всех наставляет и от наставления приустал».

Клий было две. Обе римлянки по крови и по гражданству. Одной было лет тридцать и ее никто не брал замуж. Она была так толста и расплывчата телом, что на нее не нашлось охотников даже среди гельветов, обычно уважающих пышные женские формы. Но эта была слишком пышной. В Новиодуне за ней закрепилось прозвище «Слон». Вторая же из клий, напротив, была настолько худа, что даже одежды не могли вполне скрыть ее костлявости: торчали ключицы, выпирали острые локти, колени, словно крючки, часто цеплялись за складки паллы и обнажали… Нет, лучше не описывать то, что они обнажали и что у других людей называют ногами. Истинное страшилище. Возраст ее невозможно было определить, ибо при такой худобе тела и с таким розово- синеватым цветом кожи, натянутой на лоб, на скулы, на подбородок, — с такой внешностью девушки иногда выглядят старухами, а старухи смотрятся девочками. Она величала себя вдовой, но никто в городе не знал и не помнил ее мужа. За глаза ее называли «Ларвой». И, как мне казалось, явно преувеличивали ее достоинства: наши художники ларв изображают посимпатичнее.

Вардиевых мелъпомен я тоже только двух видел собственными глазами, хотя, по слухам, их было значительно больше. Одна была треверка-вольноотпущенница, другая — фракиянка- рабыня. Черные глаза фракиянки, ее пунцовые губы, каждая клеточка ее тугого нервного тела излучали яростное и неутоленное желание. Треверка, наоборот, как будто страшилась любого к себе прикосновения; ее серые глубокие глаза словно непрерывно молили о милосердии, округлое мягкое тело выглядело точно раненым и трепетало в предчувствии той боли, которую ему могли причинить. Фракиянка работала в лупанарии — представь себе, у нас в Новиодуне тоже имелось подобное заведение! Треверка жила у богатого гельвета, который когда-то купил ее на невольничьем рынке, а потом отпустил на волю, но оставил жить при себе в качестве то ли жены, то ли наложницы; у него законных жен уже было две штуки… Фракиянку, будь моя воля, я бы отнес скорее к опытным «каллиопам». Но Вардий, как помнится, однажды так про нее выразился: «У нее страсть сжигает всяческий опыт. От своего пыла она и сама страдает, и мужчин заставляет корчиться от боли». Стало быть, все-таки «мельпомена». Что ж до треверки, то Гней Эдий о ней при мне ни разу не высказывался. Но к себе на виллу приглашал намного чаще, чем фракиянку.

В двух оставшихся категориях я, честно говоря, постоянно путался, не зная в точности, кто из них терпсихоры, а кто — фалии. Их было много: римлянок, гельветок и из прочих соседних народностей; свободных, вольноотпущенных и рабынь; замужних и незамужних; средних лет и таких молодых, что наш Эдий Гней им годился чуть ли не в дедушки. Все из них были смешливыми, игривыми и простыми в обращении. Одни на протяжении нескольких лет развлекали Вардия, другие были, как у Катулла, «мимолетной забавой».

Из всех этих «фалий» — в постели, как я понимаю, любая из них, по желанию Вардия, могла стать «Терпсихорой» — из этого сонма особое предпочтение мой благодетель отдавал той, которую называл Каллисто. Родом она была откуда-то с Венетского озера, то есть венеткой, или рауричкой, или винделичкой, или ретийкой. Она с трудом изъяснялась на латыни, но в палле выглядела римской матроной, в гиматии — природной гречанкой, в варварских одеждах — кем угодно из варварских женщин. Когда наряжалась в мужскую одежду — особенно в гельветскую, со штанами — ничем от юноши не отличалась; даже походку делала мужеподобной, хотя обычная ее походка была женственной и грациозной. Вардий утверждал, что на ложе эта Каллисто так же ловко перевоплощалась, протействовала, по его словам: любому животному могла уподобиться, от раненой медведицы до ласковой змеи. Но на вилле у Гнея Эдия я ее ни разу не видел. С Вардием они, переодевшись в римских солдат или в варваров, любили странствовать по окрестностям: скакали на лошадях, ездили на лодках, закусывали в придорожных гельветских харчевнях, нежились в лучах весеннего солнца на полянах, в летнюю жару в тени платанов или дубов охлаждали себя холодным косским вином. На всякий случай за ними всегда на некотором расстоянии следовали Гнеевы охранники, которым велено было отворачиваться, когда Каллисто и «Лысый Купидон»… Ты ведь помнишь: некоторые из завистников его так за глаза называли…