за которой у Августа уже не оставалось выбора и он вынужден был сурово наказать всех, в том числе и свою дочь. И еще, как я понял…

Гней Эдий не дал мне договорить.

— Ты всё неправильно понял, молодой человек, — строго прервал меня Вардий. Глаза его вернулись в свои орбиты, щеки перестали надуваться, брови удивленно поднялись вверх, а губы так сильно растянулись, что оскалили зубы. — Ты ошибаешься. Ливия так долго выжидала, потому что щадила своего любимого мужа и до последнего момента надеялась остановить и спасти свою несчастную невестку, перед которой всегда чувствовала вину — она ведь лишила ее матери. Вернее, ее красота, ее обаяние, ее ум и чуткость!.. Ты очень плохо подумал про эту замечательную женщину!.. Когда, наконец, разразился скандал, Ливия чуть ли не на коленях умоляла Августа, осудив других развратников, Юлию пощадить, не изгонять ее из Рима, а наказать самым мягким способом… Как ты смел такое сказать про Ливию?! Про ту, которая за свое самоотверженное заступничество сама тяжело поплатилась: Август ее на несколько месяцев прогнал от себя и будто не видел, когда встречались: ни слова в ответ на приветствие, пустой, невидящий взгляд. И это бы еще ничего! Ливия не такое терпела в своей трудной жизни. Он, Август, обожаемый ею человек, страдал у нее на глазах, а она, любящая и отвергнутая, безвинная перед ним, потому что ради него старалась, она, Ливия, не могла, как всегда, устремиться к нему на помощь: успокоить, утешить, состраданием смягчить его боль!.. Ты этой любящей боли понять не удосужился и сразу же начал подозревать. Стыдно, молодой человек!.. Ведь если б не Ливия, намного больше людей пострадало. Феникс — наверняка. Мне Фабий Максим перед самым моим отъездом напрямую признался. «Передай своему другу, что своим спасением он обязан Ливии и только ей» — так он сказал… Если бы не Ливия, и мне бы никто не дал безопасно уехать. Лишили бы воды и огня за мое участие в Юловых и Юлиных проделках. Сослали бы на пустынный остров. Отняли бы имущество. И мы бы с тобой теперь не пировали и не беседовали на этой вилле… Ты, Луций Пилат, который никогда в жизни не имел счастья видеть эту великую женщину, но посмел несправедливо ее обвинить, ты сам Ливии должен быть благодарен. За то, что встретил меня и я принял в тебе участие.

Вардий всё это произнес не то чтобы гневно, но с такой холодной обидой, что лучше бы закричал на меня и даже ударил.

— Прости… Я не хотел… Я просто…

Я не знал, что мне надо сказать.

— Я жалею, что всё это тебе рассказал, — сказал Вардий.

Он поднял серп и пошел вверх по склону, разглядывая лозы и подрезая то, что считал нужным подрезать.

Я следом поплелся.

Тягостное наше молчание Гней Эдий скоро прервал.

Он подозвал одного из работников и, указав на меня пальцем, велел:

— Проводи молодого человека. Он очень торопится.

I. В общем, выпроводил меня Гней Эдий Вардий за одно, можно сказать, случайно высказанное вслух предположение. И две недели не давал о себе знать: слуг не присылал и не приглашал.

Через две недели я не выдержал и сам отправился к нему на виллу. Но мне было объявлено привратником, что хозяин меня принять не может, так как «весьма занят», а когда освободится, мне «будет надлежащим образом сообщено», — Вардиев эдуй-привратник изъяснялся, как какой-нибудь квесторский писец, хотя и с сильным галльским акцентом.

Прошло еще несколько недель — и, как ты догадываешься, никакого мне сообщения, ни над-, ни под-лежащего.

К концу месяца я заметил, что ко мне изменили свое отношение мои школьные учителя: Манций стал со мной суров и придирчив, а Пахомий иногда бросал на меня взгляды, в которых смешались подозрительность и соболезнование, — так странно смотреть на людей умеют только греки.

Короче, угодил в опалу, и эту опалу заметил не только я.

Я не то чтобы расстроился, хотя, наверное, немного загрустил. И, пожалуй, даже не обиделся, хотя некоторое время удивлялся, как мне казалось, несправедливому со мной обращению. Я решил вообще не думать и не вспоминать о Вардии. Но думал и вспоминал почти каждый день. И не о его рассказах о Пелигне — Фениксе, Голубке, Кузнечике, Мотыльке. Я думал о самом Гнее Эдии и вспоминал такие детали, на которые раньше не обращал особого внимания и тем более не анализировал их. А теперь стал припоминать, сопоставлять, систематизировать и анализировать. При этом — тогда я этого, может быть, не понимал, но сейчас, конечно же, понимаю — меня особенно привлекали такие подробности, собрав которые, я мог представить своего благодетеля, мягко говоря, в неприглядном свете.

Собрать эти подробности мне было нетрудно. Во-первых, мы с Гнеем Эдием не только о Пелигне беседовали: во время наших продолжительных встреч и другие темы затрагивались. Во-вторых, в нашем Новиодуне, пожалуй, не было человека более привлекающего к себе внимание, и, стало быть — слухи, слушки, пересуды, часто шепотком, с боязливой оглядкой, но разнообразные и обильные, как в любом провинциальном городе и тем более в колонии «на краю света». А у меня теперь было много свободного времени и слухи собирать и людей осторожно расспрашивать. В-третьих, ты ведь знаешь, что я с детства был наделен цепкой наблюдательностью и ёмкой памятью, то есть, даже не обращая специального внимания, всё как бы откладывая в большой и глубокий сундук, из которого в любой момент можно было извлечь, отделить от прочего, отереть пыль и начать внимательно изучать это некогда бездумно схваченное; — теперь мне этот случай представился, и я стал не просто подбирать факты, но приводить их в систему, дабы нарисовать по возможности цельную картину.

Картина рисовалась такой: