— Нет. Не запрещено. Просто никто не поверит.
Лёшка перестал плакать. Он склонил голову набок. В глазах его странным образом читалась надежда.
— Хочешь, я пойду с вами? — спросил я у него. — Да!
— Нет, — оборвала Рихеза.
— Почему?
— Ты не знаешь, куда, — сказала она.
— Рихеза! Объясни ему! Ему можно! Он добрый… Она села на скамейку, задумалась.
— Женя ведь говорила с тобой обо мне, — сказала она полувопросительно-полуутвердительно.
— Говорила, но не совсем о тебе. О своей подруге, на которую ты похожа. Стихи читала… что-то там о двух мирах… или про удвоенный мир…
— Она думала, ты поймешь.
Я молчал. Было пусто и холодно в груди. И тихо.
— Этот мир… куда вы уходили… там есть море… и замки…
— Там есть моря, и замки, и многое другое, чему для тебя нет обозначения. Любая реальность, какую ты выберешь, будет тебе предоставлена. Нужно только уметь ее построить. Там нет философии, науки, искусства — в вашем понимании. Все это заменяет построение реальностей. Не виртуальных, как это нынче принято у вас обозначать. Настоящих. И это умение там доведено до совершенства. — Неясная горечь послышалась мне в ее словах.
— Не понимаю тебя.
— Не веришь.
— Нет. Не понимаю. Но продолжай, пожалуйста!
— Есть действительность общая, а есть индивидуальная. Строить свою реальность — это и труд, и творчество, и развлечение… Этот мир существует. Он рядом. Он вокруг вас. Вы проходите через него. — Она сцепила пальцы: —
— Рихеза! Ведь время уходит! Это Лёшка напомнил о себе.
— Подожди! Но если там так хорошо, то что ты делаешь здесь?
— Что делаю? В вашем языке нет таких слов. Либо чересчур научно. Либо вычурно. Либо обидно. Как называется человек, лишенный свойств, присущих большинству населения, и, наоборот, наделенный другими, которых те лишены? Я не умею моделировать реальности. Но я могу переходить из одного мира в другой. Нет, я не одна такая. И мы не изгнанники. И в правах мы не урезаны. Просто у нас другая работа.
— Какая?
— А вот эта самая. Ты спросил, что я делаю здесь. Но для работы… нужны условия — много условий, иначе ничего не получится. Нужно, чтобы целый ряд причин сцепился между собой. Не только, чтоб человек сам догадался. Многие догадываются. Нужно, чтобы он был как-то связан с нами. Если я приведу пример, ты скажешь, что он лишен смысла. Нет, все на свете имеет смысл. Все и везде. И если все совпадает… и если человек слаб и одинок и мечтает о друге, тогда появляюсь я.
— Что ж это получается? Ты, выходит, ангел-утешитель?
— Не обзывайся! — обиделся Лёшка.
— Ангелы, — сказала она отстраненно, — забавная выдумка.
— Рихеза, возьмите меня с собой! Прошу!
— Нельзя.
— Рихеза! Возьмем его! Он не будет обзываться, правда?
— Если ты хочешь пойти — умей ждать.
— А если это в последний раз? А если потом ты не найдешь к нам дороги? Ведь осень!
— Рихеза, почему он боится осени? Женя тоже…
— Потому что вашей осенью координаты смещаются. И я не могу приходить.
— А потом они возвращаются?
— Да. Обычно.
— Значит, бывает так, что и нет. А если и вправду не будет другого случая?
— Нет. Я же не к тебе была прислана.
— А мальчик?
— Не притворяйся, что просишь ради мальчика.
— Да. Ради себя. Но разве правила будут нарушены? Разве я не одинок? Разве мне не тошно жить? Разве… Ведь ты знаешь!
— А ты знаешь, что тебя ждет? И я не знаю. Ты просишь у меня помощи. Но я сильна только в том, что от меня зависит. Я могу перевести. А дальше…
— А дальше — я сам.
— Может произойти непредвиденное.
— Я не боюсь.
— Знаю. И задаю себе вопрос, какую роль в этом сцеплении причин и следствий ты должен сыграть. Почему вообще — ты. Уж если ты сумел догадаться про море и замок…
Я хотел сказать, что не догадался, а подслушал, но не осмелился.
— Рихеза! Ведь мы столько раз ходили, и ничего плохого не было! Она снова задумалась. А мы ждали.
Как ни странно, я ни на миг не усомнился в правдивости ее слов. И даже не очень удивился. Я так устал за последние месяцы, что мог поверить во что угодно. Мне оставалось только смотреть на нее — с надеждой. Да-да, мы оба с малолетним Лёшкой смотрели на нее одинаково — ведь она одна могла помочь, спасти, хоть что-то изменить. И тогда она, склонив голову набок, сказала: — Пошли.
Что было дальше? Стоит ли повторять описанное? Впрочем, я лгу. Умалчиваю я вовсе не из-за боязни повторений. Просто — как изображение на пленке начинает смазываться, потом плывет все больше, и вот — обрыв. Так и с моими воспоминаниями. Помню дым, застилающий все кругом, и огромный транспарант на здании музея: «Фотография — искусство пойманной реальности. От Дмитрия Максимова до наших дней». Блуждания по улицам, становящиеся синхронными движения. Звенящий отчужденный голос: «Возьмите меня за руки!» — и руку, да нет, ощущение сильной руки, увлекающей за собой. Потом лента оборвалась.
Обвал, разрушение, исчезновение мира. И отсутствие страха. Потому что ничего не успеваешь осмыслить. Краски, сменяющиеся так быстро, что нельзя сказать, какие они были. Голоса и звон, гулко звучащие издалека. И пустота. И тьма.
Когда я очнулся, мне показалось, что вокруг темно, но понемногу я ощутил слабый красноватый свет, исходивший откуда-то справа. Я лежал на спине, только голова сильно кружилась.
Я начал осматриваться. Находился я в каком-то просторном помещении с очень высоким потолком — таким высоким, что я его просто не видел. И не то чтобы холодном, но с порядочным сквозняком. Именно этот сквозняк заставил меня усомниться в реальности совершенного перехода. Разве может быть сквозняк в вымышленной стране?
Лежал я на чем-то низком и довольно жестком, но покрытом сверху не то ковром, не то выделанной шкурой.
— Похоже, все сошло благополучно, — сказал рядом мужской голос.
Я приподнялся, чтобы увидеть говорящего. Оказалось, он сидит совсем близко — на табурете у огромного камина. Это был мужчина лет за сорок с короткой темной бородкой, круглолицый, с большими залысинами, одетый в плотный свитер, перетянутый ремнем, и черные брюки, заправленные в сапоги. Чем- то он смахивал на фотографа Брандмауэра, впрочем, не слишком.
— Надеюсь, с вами ничего не случилось. То есть я хочу сказать — ничего дурного?
