другому. Кинжалы и плетки здесь тоже очень к месту. Каким пронизывающим может быть взгляд! Теперь они, коих маленький ручеек, в конце концов победили. Немногие, до сих пор живущие. Из всех тогдашних мясников и изуверов. Какое всемирное коллективное заблуждение, что, мол, история правдива! Только специалисты могут такое утверждать. Утилизаторы животных давно уже вычистили все крематории, и давайте не будем больше говорить об этом, превратим все это в хобби и в удовольствие для себя. Давайте лучше купим что-нибудь миленькое, чтобы украсить квартирку! Будем радоваться тому, что как-никак живем в «музыкальной столице мира»! Вести переговоры об этих горестных могилах невозможно, вы не ослышались, история — предмет торга. Иначе уже притихших было драчунов придется согнать с их вонючих диванов. И они начнут кому-то писать и кому-то звонить. Они занимают простреленные кресла, отвоеванные у настоящих министров и их сторонников — бах-бах! Кто, собственно, придал таинственность, кто окружил ореолом святости этих преступников (этих звукоснимателей вечно одинакового баварского народного танца), эти куски мяса в человечьем обличье? Они действительно говорят «человечий» и «обличье», даже когда речь идет о соседях. А сами тем временем лежат на спине, уставившись в туннель истории. И что же они там видят? Землю, которая для них священна, потому что они родились не где-нибудь, а именно на этой земле. Все остальное — пустой звук. Все остальное их не интересует. Потому что лежит там, внизу, под поверхностью земли. Другие не смогли этого вынести, и их пришлось вынести самих. Необходимо кого-то принести в жертву, потребовала эпоха, которая, впрочем, уже миновала. И вот некто вздымается ввысь в своих смертоносных сапогах (подобный сантехнику-ассенизатору, который в робе, погрузив помпы для отсасывания грязи, выезжает на своем фургоне), на удивление исчезающему меньшинству, к которому, однако, никто не прислушивается. Кое-кто пишет в газету. Но другие по-прежнему властным голосом требуют почитания памяти Гитлера, который ведь родом из этих мест, например хотят назвать его именем парусную яхту или ввести парадные мундиры. Платят деньги за правильные, хотя и не подлинные дневники и за безделицы, которые ни у кого в душе уже не оставляют боли. Все, что касается личности, взывает к памяти немца сильнее, чем голая теория, в которую он не в состоянии верить. Но должен же быть какой-то противовес, то есть все те, которые ничего не могут изменить (во всем этом безобразии) и хотят тихонько оставить под хворостом свои собственные кучки. По порядку: чего хочет эта старая женщина, родом из тех и еще более давних времен, чего она хочет, когда в мире происходит то и се? Хочет под каким-нибудь предлогом заманить в погреб лесоруба, ни больше ни меньше, и наконец-то попрактиковаться на ком- нибудь, попрактиковаться в любви. Ему придется тогда подстраиваться под ее мерки, то есть вставать на цыпочки. Он привык к другому, но ничего лучшего ему предложить не могут. Пусть все это останется нашим частным делом! Но и относительно других пусть все будет нашим частным делом! Сильный побеждает, а слабый может, конечно, тоже что-нибудь себе выбрать, только он ничего не получит. Разве нам не приходится раздражаться, узнавая, что мыслители нации и певцы нации сегодня тоже умудряются найти себе теплое гнездышко в сердцах людей? Им, этим любимчикам, вовсе не обязательно носить при этом имена вроде Карл Хайнрих Вагнерль или что-нибудь подобное. И после войны горластое академическое большинство вновь быстро восстановило философа в его наследных правах, от даже стал членом какого-то союза. Правда, членом ПЕН-клуба он не стал. Страна вскоре вновь указала на него. Она показала его и загранице. Художники тут же бросились ему подражать, ведь художники копируют все, что приносит им доход. Начался чемпионат мира по забыванию, и мы выиграли его сначала по зимним видам спорта, причем с отличной оценкой. Никто не забудет наших бессмертных лыжных побед на той олимпиаде (помните, Тони Зайлер!). Старая дама на этом импозантном фоне тоже хочет быть событием: она поэтесса! Это ее свободный выбор. Стать такой же знаменитостью, какой был философ. Она ни с кем бы не хотела поменяться, здешний чистый воздух она ни на что не променяет. Счастье — это, наверное, единственное, кроме пищи, что она добровольно может подарить. Произведения философа сошли с конвейера его философской фабрики, и вот ей невольно приходится мчаться за ними следом, семеня, как карлик, с кувшином собственных скромных поэтических ягод в руках: вот стихи, стихи всей моей собранной в кувшин жизни! Сжав кулаки, философ свалился в ее кладовую, преступник прежних времен. Но такой человек выше скучной и дешевой сиюминутной политики. Высокопоставленные эсэсовцы и гитлерюнги (просто они не желают взрослеть, эти парни, эти земельные главари), их коротко и федерально называют бывшими, ибо только там, в прошлом, они научились жизни. Они тоже здесь. Позже им и карьеру удалось сделать — с юности привык, так и сделал. Они работают сегодня, сплотившись в один огромный отлаженный агрегат забывания, над тем, чтобы, не дай бог, никто ничего не вспомнил! И не важно, если кто-нибудь один что-то вспомнит. Такие люди нужны во все времена, чтобы человеческая община могла функционировать, чтобы могло существовать ее ядро, где растут цветы и грибы и где дома награждают за лучший палисадник. Вручение призов превращается в праздник. Ох уж эти бургомистры и депутаты со столь добродушным к ним прошлым, которое по неосмотрительности давно уже превратилось в их заслугу. Никто не стыдится их в этой стране, их в общем-то нельзя считать солью этой земли, но все же мы частенько обнаруживаем их на самом верху, как накипь. Они ведь тоже носили эти дивные сапоги с отворотами и, что для мужчины важно, роста были не маленького! Такие вот люди — из света, дождя, из кусочков льда. На заднем плане — монолитная горная цепь. Пусть мужчина не хорош собой, главное — чтоб он был мой, и характер у него должен быть масштабный, храбро обманывает саму себя старая женщина. Ведь если все будут охотниками и никто не будет дичью, то так дело не пойдет. Это всякий понимает. Всякий на своем месте и на месте своего преступления, и лучше всего, если сразу — в бургомистры! Такие люди есть. Они бросают монетку и вынимают пачку сигарет. Едут в Африку на сафари. Некоторые из них находят большинство сторонников в тех местах, куда они усердно плевали. Газеты бодро поджидают их на своих парадных смотрах и сами на них иногда украдкой посматривают. Самое лучшее, если все будет по-немецки, потому что этим языком они уже овладели. Теперь хотят овладеть и говорящими на нем людьми. Долой словенцев, долой хорватов! (Долой тех, кто всё угадывает в викторине!) И всё, что на них похоже, долой тоже! Немецкий — язык поэтов и палачей. Ты слышишь выстрел и знаешь, что охота — это спорт. Надо заранее потеплее одеться, и потом — рано встать. Старая поэтесса попыталась в своих сочинениях закрыть эту темную пивоварню, из которой и сегодня струится горькое пиво. А редакторы складывают всё в одну кучу, эти крестьянские отпрыски дурного вкуса, который они стараются привить и другим, эти прохвосты, когда-то явившиеся в город из Тироля в своих коротких штанишках. Расположившиеся целиком и полностью на противоположной стороне политического спектра (но какой именно? здесь добрый совет не помешает), образуя своего рода примечание. В одной стеклянной банке, вместе с кислой капустой и маринованной свеклой. Так или иначе, они обычно в мрачном настроении, оттого что их никто не любит слушать. Все должны стать такими, как они. Но они хотят принадлежать к крохотному меньшинству образованных людей. Они словно только что вырвались из объятий бабушки и университета. Они ведь тоже когда-то были студентами! Между тем в их хроническом непроницаемом заборе из садовых гномиков ничего ровным счетом не изменилось, эдакий миленький живой заборчик! Заборчик, который навсегда отграничивает их от больных людей у них на предприятиях. Между тем (как и на протяжении всех последних сорока лет!) снова есть только одни и не существует других. В школах Каринтии (если вы когда-нибудь слышали об этой коварной гористой земле с ее свежим летним воздухом и застольями под открытым небом) говорят в основном по-немецки, чтобы тамошние отдыхающие находили общий язык даже с детьми. Во время пресловутого каринтийского сезона свободы, когда пьяные туристы катятся вниз по прокисшим альпийским лугам, иногда очень желательно знать английский, потому что туристический бизнес этого требует. Зов золота. Эти космополиты, которые и сами привязаны к родным озерам, пользужь предпочтением, которое им оказывает природа, первыми пьют из них воду и получают право сдохнуть от редкостных болезней. Это знание (что они пользуются предпочтением) они передают по наследству своим внучатам. Они лично избраны природой, а история придала им окончательную огранку. Только истории удалось их как следует проявить, эти бледные фотографии людей. Эти немецкие громкоговорители. Сегодня они повесили на свои жадные глотки товарный знак высшего австрийского качества, этот замечательный отечественный орден, и набрасываются теперь на живых. Куда же исчезли другие, которые пока еще существуют? Они сервируют салфетки и новый набор носовых платков в таверне «Золотая серна», где они хорошо пристроены. Некоторые регулярно там обедают, ведь надо же им где-то есть. Их заработки выше, чем в среднем по стране. Бывшие студенты стали сегодня чиновниками высокого ранга и вместе со своими семьями, которые еще в детском возрасте столь же коррумпированы, как они сами, едут ровнехонько вдоль заграждения, стараясь не свалиться вниз. Все они, хотя и по разным причинам, носят костюмы с розовыми галстуками. А теперь попросите, пожалуйста (прервитесь сразу, затормозите, хотя, по-моему, это ничего не изменит!), чтобы вас