дорога бросила двух или больше людей, бедных пленников собственной плоти, прямо через тёмную дыру ухода со сцены, судя по звуку. Отдыхающие не так скоро могли там очутиться и взвинтили свои собственные моторы, которые, возможно, тоже загонят их в могилу, — и почему людям приходится слушать таких ненадёжных советчиков! Сейчас царит тишина, агрегаты потупили очи и просят своих владельцев о некотором терпении, пока они смогут завестись, и эти держатели транспортных средств восхищены уступчивостью своих спортивных товарищей, которые в такой хорошей форме, что сегодня могут великодушно дать противнику и выиграть разок, окажут милость терпения, но потом не смогут больше ждать и быстро унесутся прочь.

Все обвинения со стороны матери направлены тем временем против дочери. Сейчас, как мне кажется, хочет излиться короткий дождь. Небо омрачилось. Бог косится с божнички на Карин Ф., этот малый светоч четвёртой величины. Потупим очи долу перед матерью, этой бесконечной силой, которая ума не приложит, как снова заставить крутиться стартер дочери после того, как та слила всю свою воду. Мать бесконечна, дочь неизменна. Сюда, дух творения, Манфред Порше, Бузенито Феррари или как там вас зовут! Вы возникли как чистый свет, сделайте же из него что-нибудь! О, я вижу, вы сотворили из него такую красивую машину, неплохо! Вы думали, естественное управляемо, его надо только произвести, чтобы мы получили достойный фон (можно увековечить и упадок, тогда ваши создания послушно отправятся со мной на автокладбище; извините мой вопрос, но новый порше «Тарга», которым я хотела бы прикрыть свою наготу, уже появился?). Вы инстинктом постигли: всё, чего хотят люди, чего хочет и мать для своего ребёнка, и ребёнок от своей матери, это: скорее вперёд!

ОНИ СПЯТ НОЧАМИ беспокойно под шорох игл и листьев. Иглами подавлена правдивость природы: этой местности сделали прививку монокультурой, и теперь ели отторгают любое другое дерево, которое захочет тут внедриться. У Карин Ф. сейчас пока закончились кровавые и прочие жидкостные явления. Из многих дорогих им оснований отдыхающие превыше всего ставят свой покой. Карин тоже должна — свинцово, как местность, — упокоиться в прахе своих одежд. Активность насекомых возросла, это уже нашествие. То и дело наступаешь на уховёрток, муравьев, разные варианты жуков на салатных листьях, ос и мух. То и дело что-то трещит, взлетает, и опять по воле отдыхающих помещение прочёсывают на предмет этих тварей. Надо найти осиное гнездо, да, вот оно, в углу гардинного карниза, этот адрес лежит в пределах нашей воздушной досягаемости. А как добраться до стран, в которых погребены гекатомбы мёртвых? Что это за страны? Назовите мне имена, я не буду их находить! На Карин снова её спортивный костюм для пробежек, и она робко идёт на кухню взять бутылку минеральной воды, — при помощи этих будничных действий она пытается затушевать происшествие. Мутный поток воды низвергается сверху через пустошь её тела, пенные пузырьки плавают в женщине, которая сегодня на глазах у всех очистила себя от шкурки и пролила. Её иссохшее дно, однако, ничего не впитывает, и поток направляется дальше, в полые бакелитовые капсулы почек, которые плавают в своих почечных лоханках, чтобы когда-нибудь их отняли. Раскрывается обшитый деревянными панелями, но прохладный коридор, скрипит под ногами нашей сестры К., которая превратилась в привидение совершенно нового рода. Она ведь никогда и не была вполне здесь. Она прижимается к стене, заслышав на лестнице шаги, но они замедлились, развернулись и загремели вниз — должно быть, девушка забыла что-то. Карин наклоняется к окну, перед ней неподвижный ландшафт, женщина обшаривает взглядом каждый сантиметр в поисках жизни. Ей чудится, что с недавних пор она стала видеть в темноте лучше, чем на свету. Она пугается, заметив у противоположной стены коридора такую же неподвижную и тихую, как и она, Карин, студентку; та стоит так близко, что Карин достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до неё, как до букета цветов, возложенного на свою могилу. Обе женщины уделяют друг другу — без церемоний, как бумажный носовой платок — долгий взгляд, их зрачки прилипают друг к другу, как картинки-наклейки, с кожи которых стягивают бумажный слой действительности. Раскатывается дорожка видеоаппарата. Каждый водитель мечтает в пробке о том, чтобы возить с собой в свёрнутом виде собственную дорогу, которую можно раскатать для одного себя. Карин видит… э, да она видит у стены саму себя, будто она очутилась на месте несчастного случая, о котором не может вспомнить. Она тихо выходит из себя, слышит налетающий на неё и проходящий сквозь неё шум, там, где она только что была и где теперь повисла лишь её «Аура». Шум скользит легко, как нож, и сопутствующий свет бросается на неё, и вот: перед нею стоит девушка, и из глаз её вырывается луч с явлениями, которые снова отбрасывают Карин назад, к месту несчастного случая. И машина перевернулась, железо ещё покачивается, как гигантский барабан, вокруг неё всё гремит, крики людей ещё даже не возникли, и тут она видит себя уже сидящей и наблюдающей за происходящим, с блестящими глазами и оскаленными зубами, и она видит также мать, как та безвольно, словно свежепойманная рыба, катапультируется из машины и временно теряет контроль, но тотчас снова подхватывает нить, с поразительной для своего возраста ловкостью, эту нить Ариадны из прочного пластика, рывком дёргает за неё, приводя в движение маховик, и дочь снова выпуливает в жизнь, где она, кстати, и в первый-то раз ничего не потеряла. Откуда идёт этот луч? — ведь уже поздно и вокруг темно. Он исходит из глаз этой молодой женщины, с шипением, одержимый горящей страстью, упирается в стену, форменным образом всверливается в неё, пахнет горелым, картина не довольствуется тем, чтобы спокойно занять своё место, она прожигает экран стены и прожигает обратным откатом проектор. В девушке — не та ли это студентка, что вечно таращится в свои книги? — сгорают зрачки её раскалённых добела глаз, которые швыряются картинками, как другие ореховой скорлупой, и эти картинки не останавливаются перед тем, чтобы смять своим натиском цветущее тело. Вот эта молодая женщина отталкивается от стены, направляется к Карин, проходит сквозь Карин к двери, и Карин следует за ней по пятам, скованная каталептическим ужасом, загипнотизированная — да, обращаться со взглядами надо уметь! Студентка уже взялась за ручку двери, и Карин идёт за ней. Обе женщины проникают в комнату, где пожилая супружеская пара спокойно планирует дальнейшее течение своих болезней. Обе сомнамбулические женщины, опьянённые собственной яркостью, переступают порог тёмной пансионатской комнаты, их дела для меня важны так же, как мои личные. Как там встретят этих молодых женщин? Рука, старая кисть, падает на пол мягко, как плод, почти беззвучно, как снятый предмет одежды, она только что пыталась дотянуться до стакана на тумбочке, в котором, однако, вместо съёмных зубов, похоже, плавает пиранья. Старый мужчина, в котором газеты и сегодня не отпечатали своего мнения, внезапно вскакивает. Он хватается за сердце: что с его соседкой по кровати, этой любимой личностью, которую он, однако, предпочёл бы видеть не такой живой? Его жена разом обмякла. Обе белые нервозы в дверях беззвучно захихикали, учась одна у другой обращению с мощью своих взглядов. Обстоятельства сейчас потребуют, чтобы они удалились отсюда, но не так скоро. Сейчас они, присев на корточки, бросаются скоростью картинок, как пригоршнями снежной метели, они теперь как божия гроза! Их картинки бегут! Это совершенно новый спорт, и обе юницы нашли себе спокойное местечко на берегу чтобы тоже посмотреть на это. Старик прыгает в высоту в своём разряде пожилых и показывает юношеский результат. Он хочет встать, он человек старой закалки, которая, однако, только сейчас, с запозданием, хватилась его калить. Свет ночника, который он включил, падает на бледное женское лицо и запотевшую бутылку минеральной воды, зелёный кружок на этикетке сверкает, будто свет источается из св. Грааля этой женщины, которая кажется ему знакомой: да никак это госпожа Карин Ф.! Её рана между тем нагнаивается, и молодая ассистентка с ватным тампоном тут же, — кого это мы видим? Рану Грааля с крышкой из ганзейского пластыря: ни один лучик не пробьётся наружу, — нет, не так: единственный лучик пробивается при своеобразных обстоятельствах.

Мир гибнет, кожа обновляется. Как играют с водой большого потока, плескаясь и брызгаясь, так и женщина вместе с литром минеральной воды из бутылки выплёскивает жизнь из старой пары Филемона и Бавкиды, которые больше чем полвека тому назад заказали себе это блюдо с кровью. Радио, которое забыли выключить, поглаживает двумя ладонями — одной полной звука, второй полной кайфа — тела неотца и нематери, и вот уже оба уснули. С пламенными взглядами, с выжженными кругами зрачков, эти глаза — склад усопших, обе женщины в дверях бросаются комками сна, которые только что были невесомы, как сновидения. Теперь оба старика спят мирно вот уже полвека (а перед этим они вгоняли в сон других), лишняя пара веков ничего не добавит. Этот пенсионер был обломан, как сухая ветка молнией, в нём пробита боковая рана, освобождены рёбра, из-под них выпрыгивает сердце и становится как круглое отлично — единственная отметка, какую выставляют учителя физкультуры мёртвых, хоть оба этих мёртвых пока не выставлены. Им раскроят черепа, чтобы освободить эту старую чету от работы мысли, эту пару партийцев. Штирийские шляпы покатились с крючков на двери, тоже древняя пара, которая сто лет уже знает друг