Я в то время работал в кузне, неважный, малосильный из меня получился молотобоец, но все-таки я стукал молотом по раскаленной «железяке», а старик кузнец подыгрывал мне своим молотком. Казик, после того как я бросил школу и ушел работать, от меня отдалился, он перестал интересовать меня, наши судьбы разделились: я шел в одну сторону, он — в другую. Сверстники Казика уже воевали, а он все еще по каким- то причинам, каким, меня не интересовало, оставался дома и жил во дворце вместе с отцом и матерью.

Работа была трудная, время голодное, тревожное — Казик совсем исчез из моей жизни.

В последний раз я его видел в сорок четвертом. Меня, как и дюжину моих товарищей-одногодков возили в город на призывную комиссию. Нас определяли в летную школу и для того подвергали специальной проверке: крутили на вращающихся стульях, ставили на какие-то крутящиеся платформы, мертвую петлю мы делали на качелях... После комиссии нас разместили на пересыльном пункте. Тут-то мне и суждено было повстречаться с Казиком.

Нас вызвали из кубрика, где мы возлежали на нарах, на улицу, требовалось срочно погрузить какой- то груз. Мы катали по покатам бочки, мы таскали на плечах ящики, мы сгибались под тяжестью мешков. За нашей работой наблюдал молодой красивый офицер, с усиками, при погонах лейтенанта-интенданта. Вглядевшись, я узнал Казика. Наблюдая за работой, он командовал: быстрей, быстрей!

Казик не узнавал меня. И у меня в душе не было желания признаться перед ним в том, что мы с ним земляки, в одном классе сидели. Давно, я чувствовал, между нами легла грань, которую ни ему, ни мне не хотелось переступать.

Любил он себя. Контора была, в ней служили служащие, а он, Красинский, там никогда не бывал, занимался во дворце, в отдельном кабинете. Придет кто к нему — он возлежит на мягком диване, застланном прошитой золотом материей, из которой архиерейские ризы шьют, казак бородатый с саблей на боку — телохранитель — при нем, — надо, чарку вина ему нальет, надо — веером над ним ради прохлады помахает, а не то сигару ароматную подаст и зажигалкой щелкнет.

В шахту никогда не спускался, штейгера да десятники по забоям рыскали, порядки наводили, подгоняли работяг-шахтеров: давай быстрей!..

Жадный был, про людей не думал. Сколько раз к нему миром кланялись земно: построй-де, управляющий, баню! — он все деньги жалел. Мылись в шайках по домам или в баньках в ограде.

Году в шестнадцатом, когда уже империалистическая вовсю полыхала, все-таки выстроил Красинский баню. Ладная получилась баня, не горькая, только тесная. И на всех одна — на мужиков и на баб. Мыться в той бане разрешалось только в субботу всем — и мужикам и бабам, и детишкам — совместно.

Охоту любил. Запрягут ему, бывало, стоялого жеребца, на облучок сядет рядом с кучером верзила- телохранитель, сам Красинский барином в пролетке развалится — едут, встречные на колени перед ним. Тогда дичи окрест много всякой водилось — и тетеревов, и рябков, и глухарей. Настреляет Красинский целый воз дичи, везет во дворец. А там уже и пир собирают — друзей поить да потчевать, чтобы они славили управляющего.

По приказу Красинского шахту в двадцатом затопили. Сам он от красных за границу было рванул, да не удалось...

Расстреляв без суда, зарыли Красинского красные близ реки Урюп, в степи...

Занимала пост управляющего в смутные нэповские времена. Слыла колдовкою, зналась, по слухам, с Горным Батюшкой.

Ей было сверху, из треста «Запсибзолото», велено откачать из забоев воду, начать золотодобычу, а она на приказ свыше никакого внимания, свою гнет линию: закладывает шурфы, золотой песок промывает. Отсюда ее и прозвали Шурфина.

Имя у нее было красивое — Юлия, а по отчеству Яновна.

Лет пять подряд Юлия Яновна искала в шурфах самородки. Рабочие измучились, заработки маленькие, кормежка впроголодь, одежкою все оборвались: ненадежно старательство, — а Юлии Яновне до того горя мало. Задумали старатели Юлию Яновну свергнуть, послали в «Запсибзолото» ходоков, а у нее там свои люди. Ни с чем ходоки вернулись.

Задумали старатели пожаловаться выше, в Москву — Юлия Яновна прознала, затеяла между жалобщиками распри, ссоры, драки — все перепуталось, смешалось, не понять, кто чем недоволен. Шурфина смотрит на драку со стороны и ухмыляется.

В бытность Шурфиной рудник-прииск разбился на два враждующих лагеря: нижние и верхние. Нижние за то боролись, чтобы начать из шахты откачивать воду; верхние были за старательство, за шурфяные работы. Оба лагеря друг на друга войной ходили, Шурфина своим верхним войском предводительствовала, не раз из драки выходила в синяках. До того ее избили, что даже по телу опухоли пошли.

И все-таки до «Запсибзолота», несмотря на заблаговременные со стороны Юлии Яновны меры, дошли слухи о больших неурядицах на руднике-прииске, — в 1925 году зимой был прислан проверяющий. Юлия Яновна попыталась было его запоить и тем смилостивить — не удалось. Тогда она объявила, что насильно отрешать от должности ее не надо, она сама уйдет по старости. Юлия Яновна сняла парик, и тут все увидели, что перед ними древняя старуха. Вот так Яновна!..

И отсюда все идет: поскольку Шурфина сколько лет голову всем морочила, то она не иначе как колдовка.

Имел страсть к халатам. На службе в конторе носил простенький шевиотовый костюм, а дома, во дворце, надевал халаты, за один вечер по два раза, говорят, переодевался. Бархатные, махровые, шелковые, плисовые — разные Лобанов носил халаты.

Репутацию имел добрую, дорожил его. Простых шахтеров не чурался. Увидит, сидят двое-трое горняков на камне, поздоровается за руку с каждым, подсядет, покалякает. О нем говорили: «Простой...»

Строг был насчет плана. Даешь план! Не выполнил — не выходи на-гора! План всегда выполнялся, зато и стараний Лобанов всегда применял уйму, на каждой раскомандировке выступал с речью. Красиво говорил, убедительно: поскольку со всех сторон мы фашистами-капиталистами окружены, то работать должны как звери!..

На руднике-прииске его считали бы, наверно, незаменимым и, может, любили бы его, если бы он во дворце не содержал породистую собаку, по кличке Зевс, которую на прогулку выводил специально нанятый старичок карла Бахромей. Ведет Бахромей Зевса по улице, кажется, от сравнения с крохотным, как ноготок мужичком, собака имеет рост двухметровый, не собака — слон.

И опять, кормили Зевса, видать, до отвала: был он жирный и круглый, а людям, ввиду магазинных недостатков, это не могло нравиться.

С планом — полный порядок, в обращении Лобанов простой, сам, говорят, из крестьян, однако имел он, несмотря на то что гражданская недавно кончилась, в натуре зазнайство и барство. Прислугу содержал числом большую, семеро, не считая Бахромея, во дворце работало: две кухарки, дворник, горничная, уборщица, истопник и банщица. Бабенка из молодых и бойких на язык была банщица. Она сплетничала у ларька: прежде чем навести в ванне воду для директорского мытья, она застилает дно ванны периной из пуха лебедя...

Если бы не проявленные слабости с Зевсом и периной, то и пересудов бы о Лобанове никаких не было. А то выступит Лобанов в клубе или раскомандировке с речью, горняки его, такого простого, слушают, а про себя думают о перине из пуха лебедя, на которой он нежится, когда ванну принимает.