на тебя не в обиде. А почему? Да потому, Поздняков, что кем ты ни будь, а одинаковая у нас с тобой судьба — старость. Сидишь ты, наверно, сейчас дома, в окошечко поглядываешь, а я вот служу, порядок на руднике охраняю. На общественных началах работаю. Выходит, я сознательнее тебя, если разобраться. Так-то, победитовый наконечник...»

Долго тянется Комсомольская улица. Чем ни ближе к центру Берикуля, тем чаще среди заколоченных домов попадаются жилые, в окошках занавески, цветы. На иных крылечках сидят старички, отдыхают; завидев нештатного участкового, кивают ему головой: мол, здравствуй, Евдоха! А иные крикнут со стороны:

— Что, в обход поплелся, Евдоха? Завернул бы, Евдоха, в гости!

— Недосуг мне, — отвечает Евдоким. — Служба у меня.

— Брось ломаться, Евдоха, заходи!

Евдоким в ответ ни слова, проходит себе мимо.

На взгорье, на перекрестье двух улиц — Комсомольской и Луговой — дом лесника Ирасима Коростелева. Евдоким смотрит на окошки коростелевского дома, думает, зайти или не зайти ему к леснику? «Лесник тоже, как я, — думает Евдоким, — власть, может, у него дела ко мне... Нет, сегодня некогда, — решительно про себя произносит Евдоким, — дальный у меня сегодня обход...» — и проходит мимо.

Комсомольская улица кончилась, влилась в Стан, самую древнюю улицу Берикуля. Дома — старинные, из двуобхватных бревен, в землю вросли, крыши замшели, стены покривились. Давно живут эти дома, лет сто с лишним. Отсюда во все стороны разрастался рудник, здесь жизнь начиналась. А сейчас в здешних местах она кончается...

В самом центре — клуб, столовая, рудничная библиотека, — все бывшее, все заколочено. Тихо, пусто, все вымерло. Ничего нет сокрушительнее времени. Не осилит вода или огонь, сокрушит время... Возле клуба, вспомнилось Евдохе, была в свое время танцплощадка — и от нее ничего не осталось! — играл духовой оркестр, на дощатом помосте танцевали парочки. И Евдоким но вызову выходил на круг и оттрепывал трепака вприсядку...

Рядом с клубом здание пожарки с боксами для машин, служебным помещением для пожарников и высокой каланчой — для наблюдения. В свое время, когда рудник-прииск давал золото, на пожарку обращали большое внимание, и команда состояла из семи бравых бойцов, две красные машины стояли, готовые по первому сигналу ринуться туда, где загорелось. Пожарники тогда носили брезентовые робы и медные каски. Многие метили, и Евдоким тоже, в пожарники. И заделался бы, да Клава взбунтовалась: пожарники — лежебоки, все двадцать четыре часа спят... Ныне пожарная команда в забросе, состоит из одного человека — добровольца Дорофеича, старика-пенсионера. В его распоряжении водовозная бочка, приблудная лошадь — Сивка-Бурка да гармонь, на которой он от нечего делать наигрывает день-деньской, сидя у входа в пожарку. Обычно, исполняя служебный маршрут, Евдоким не проходит мимо пожарника. Старики подолгу сидят в служебке и разговаривают либо молчат, вслушиваясь в гармошку, на которой потихоньку наигрывает Дорофеич. И наверно, и сегодня случилось бы то же, что и всегда: зашел бы Евдоким к Дорофеичу и надолго бы остался возле него. Но ему, в саном деле, было некогда, он торопился по маршруту.

Дорофеич сидел на своем месте; завидев Евдокима и догадавшись, что тот метит проскользнуть мимо, окликнул:

— Евдоким Афанасьевич!..

— Здравствуй, — сказал Евдоким и подошел к Дорофеичу, сидящему на лавочке; на его коленях, как всегда, покоилась гармонь, которую он придерживал руками. Вместо одной ноги — деревяшка: не любил Дорофеич протеза, ходил на ноге самодельной.

— Куда, Евдоха, торопимся?

— Надо, — уклончиво ответил Евдоким. — Все ли у тебя в порядке?

— Все в порядке, пьяных нет, честь по комедии, — бойко-весело ответил Дорофеич. — Мерин сыт, отдыхает, а я дежурю, дожидаюсь возникновения пожарного очага.

— Шуточки в сторону! — велит Евдоким. — Никакого очага, без очага обойдемся!

— Конечно, обойдемся, — идет на попятную Дорофеич. — Скучно одному, вот и тянет на шутку.

— А ты не скучай, — советует Евдоким. — Колеса таратайки смажь дегтем, проверку учини... Я насчет бочки толкую — не течет ли?

— Все в полном порядке, — говорит Дорофеич. — Никаких недостатков!.. Приходил Сыч, просил лошадь — не дал.

— А зачем ему лошадь?

— Для пасечного дела, говорит.

— Правильно сделал, что не дал, — одобрил Евдоким. — Нечего поважать Сыча, не тот он человек, чтобы его поважать. Как придет, гони его от пожарки в три шеи. Пусть Сыч сам по себе живет, нас не касается.

— Не дал я ему лошадь, — повторяет Дорофеич. — Не дам, говорю, и точка. А он-то, Сыч, ко мне с угрозой: припомню, говорит, старик, все тебе припомню!

— Я ему припомню! — строго говорит Евдоким. — Я ему!.. — И, вынув из кармана записную книжку, огрызком химического карандаша записывает: «Поговорить с Сычом!» — Я ему припомню, как угрожать служащему.

— Припомни, Афанасьич, припомни, — просит Дорофеич. — А то он такой мстительный...

— Ладно, будь спокоен!..

Дорофеич остается один; Евдоким шагает дальше. Гулко отдаются от скалы к скале его шаги по каменистой дороге. Из котельной, что неподалеку от пожарки, слышится звонкий перестук молотка, это — котельщик-кочегар Шакир работает, готовит котельную к зиме. «Зайти бы надо к Шакиру, спросить, как у него с котлом, — думает Евдоким. — Успеет ли отремонтировать до зимы... После зайду, — думает он. — Вечером зайду, а не то завтра...»

«Пусть работает Шакир сегодня один, — думает Евдоким. — Мешать ему не след. А завтра зайду, спрошу: успеет ли он до зимы?..»

Идет нештатный инспектор Евдоким дальше, думает о Шакире: надо ему помочь, непременно надо! Котел должен быть пущен ко времени. А то, чего доброго, не успеет Шакир, тогда совсем глухо сделается на Берикуле. При живом же котле веселее всем живется. Гудки, как надо, вовремя подаются, будто ничего не изменилось. И опять же в клящий холод или бурю надо гудеть: вдруг кто заплутается в горах, а по гудку выйдет к людям...

«Надо помочь! — твердо решает Евдоким. — Завтра пойду и скажу: людей мало, помочь тебе, Шакир, некому. А я сам тебе помогу, вдвоем-то мы уж непременно успеем к зиме!..»

Сегодняшний маршрут Евдокима далекий. Еще вчера наметил он себе сходить на речку Кею, посмотреть, что там нового. Осень на носу, зима, идет Евдоким на Кею узнать, что там слышно про парусных цыган, зимних жителей рудника-прииска. В начале лета по большой воде уплыли на дощатых лодках на летние заработки, к осени должны вернуться, — вернулись ли?.. Если еще не возвратились, то, может, кто скажет, что о них слышно... Что слышно о старом вожаке парусных цыган, мудром человеке Одиссее, как провел он нынче свой табор под парусами по сибирским рекам? У Одиссея есть заместитель, его сын Орест. А жену Одиссея, старуху цыганку, зовут Армяна. И Аза, молоденькая цыганка, есть в таборе, это женка Ореста. «Чудные имена, — крутит головой Евдоким, вышагивая по-над скалами по каменистой тропке. — Чудные люди. Беспокойно с ними, но и весело...»

«Хоть бы скорей они возвратились, — думает Евдоким. — Все им мало, гулякам, не нагулялись по свету...»

Идет Евдоким — в душе беспокойство: скоро ли приедут на зимнюю квартиру парусные цыгане? — много у него всяких разных забот, много работы...