налаживалась с трудом, многих приходилось заставлять работать, некоторые вместо работы норовили в потребиловку за водкой, скотина падала, хлеба уходили под снег. Как бригадир Евдоха за развал работы чуть было не угодил под суд. А тут еще Клава с речами: собиралась она замуж за мужика, а не за придурка. За глаза его зовут придурком-полеводом. Пусть так, плохие люди это выдумали, но Клаве все равно не быть за придурком!..
Евдоха вздыхал.
— Вишь, какие они несознательные, — говорил он. — Я им добра желаю, а они меня как навеличивают? А что мне делать?
— Уедем, — подсказала Клава. — На производство уедем, там, сказывают, лучше: за работу деньги выплачивают, а здесь мы работаем задарма.
— Это верно, — согласился Евдоким. — Лонись тридцать грамм на трудодень начислили, а нонче и двадцать пять не наберется.
— Вишь, я завсегда правая, — похвалила сама себя Клава и дальше поддразнивать стала Евдокима: охота-де ему, здоровому мужику, придурничать в колхозе. Производство — иное дело, там деньги так и сыплются в карман, так и валятся почем зря. А также в городе цирк, кино и «киятр».
— Допустим, я согласный на производство, — вздохнул Евдоха. — А как же мы из колхоза-то выберемся? Ты — ничего, а я бригадир и полевод.
— Отпустить — не отпустят, — продолжала Клава. — А ты бросай своей полеводство и дуй не стой из деревни, а я тебя на пристани буду ждать, меня не тронут: единоличница. Как дождусь, сядем на пароход, тогда прощай, колхозная жизнь!
— А ежли изловят?
— А голова на что? У нас с тобой справочки из Совета будут. Ты же активист-исполнитель, ужель какую ни на есть справочку не раздобудешь в Совете? По той справочке мы с тобой в городе распишемся,
— Надо попробовать...
Попытка удалась: добыл Евдоха справку, сели они совместно с Клавой на пароход и поехали к новой жизни.
На руднике-прииске Берикуль, куда после долгих странствий притекли Евдоким с Клавой, жили они поначалу у родителей Клавы, приехавших годом раньше, в их недавно срубленной избе, а потом, как надоела большесемейная жизнь, отделились. Соорудили они себе землянуху в горе, втащили в нее железную печку, поставили на козлах нары: тепло будет и спать есть на чем, — после того принялись за работу — каждый за свою. Клава за бесценок у кого-то купила нетель, совсем тощую, взялась поправлять ее сытость и упитанность, с тем чтобы из нетели выходить корову; Евдоха же, спознавшись со старателями, отправился в горы на поиски золота, то есть гоняться за фартом. Нетель со дня на день добрела, матерела, уже запрашивала быка, а с фартом у Евдокима не получалось. За недели скитаний по увалам, падям, логам и ручьям иной раз удавалось намыть две пылинки золота, а иной раз и того менее. Да, с золотом не везло, зато жизнь, хоть впроголодь, была вольготная: сам самому хозяин, хошь работай, хошь в шалаше отлеживайся. Глянулась такая жизнь Евдохе, готов он был и впредь в тайге проживать.
Но, как всегда, мешала Клава: не было у нее никакого желания вместе с мужем числиться в голодранцах.
— Брошу, разведусь! — угрожала она Евдокиму. — Мне нужон муж-кормилец, а не дармоед и беспутный шалопай.
И тогда вынужден был Евдоким одуматься, опять покориться жене, забросить золотые поиски, заняться чем-нибудь надежным.
Думая о пропитании своем и женином, Евдоха заделался охотничком. Купил за три рубля бросовое ружьецо — берданку, починил его мал-мало в кузне, испробовал, выстрелил в смолевый пень, на котором была сделана свежая затеска, и отправился, неся в котомке запасец сухарей, в тайгу. Он ставил на зайцев проволочные петли, брал на мушку белок-летяг, брел по лисьему следу, топтался по льду, дожидаясь, когда высунет в прорубь хитрую морду выдра, — повсюду его подстерегали одни неудачи. Зайцы почему-то обегали стороной его проволочные петли: белки-летяги прятались в густоте елей и пихт, где они проживали в гнездах; лиса, запутав следы, шла следом за Евдокимом и помирала от смеха, вертя пушистым хвостом, над никудышным охотником; выдра сидела себе в реке, не думая показываться на поверхность льда, чтобы Евдоким смог в нее выстрелить... За год с лишним скитаний по тайге Евдоха добыл всего-навсего пяток недозрелых белок, сшил себе из шкурок шапку, а жене на вопрос: только-то? — ответил: год в тайге неурожайный...
Клава, выслушав сетования Евдокима на неурожайность тайги, опять принялась его сбивать: бросить надо промысел, который не кормит, поступить надо на настоящую работу, которая дает приличный доход: и жалованье тебе, и премии за старание и, вдобавок ко всему, путевки выделяют на курорт. Все работают, и Евдоким должен работать. Подземная работа, говорят, одно удовольствие: и ветра нет, и солнце не палит сверху, и дождь не брызжет, и комары не кусают. Почему бы, в самом деле, Евдокиму не поступить в шахту?
— В шахте сырость и глухота, не хочу в шахту, — отказывался Евдоким.
— Свитру наденешь, — убеждала Клава. — А на ноги навернешь теплые онучи.
— Не пойду, страшно: вдруг обвалится забой...
— А каска на что! — настаивала Клава. — Повалятся камни, ударятся об каску — отскочат.
— Шахтеры — ругатели, матерятся...
— И ты научишься, эка невидаль!
— Не хочу, грех.
— Ты же сельсоветский активист, — твердила свое Клава. — На тебе никакого греха.
— Все равно, в шахту не пойду! — упрямился Евдоким.
— Тогда я вот что, — подумав, заявила Клава. — Оставлю тебя домохозяйкой, сама спущусь в шахту, вагонетки катать буду. Пусть над тобой люди смеются: жену под землю загнал, сам корову доит...
К старости, к закату дней, когда Евдоким, пройдя сложный жизненный путь, обрел наконец любимую работу и занятие, когда у него появился досуг — осмысливать жизнь, попалась ему в руки как-то книжечка в стихах про старика и старуху и золотую рыбку. Прочитал Евдоким сказку и подумал: «Про меня написано...»
Может, и не совсем так, не про Евдокима написал Пушкин, но все-таки маленькое сходство между ним и стариком было. Пилила, точила и строгала Евдокима Клава, предъявляя подчас к нему непосильные требования. Поступил он в шахту, катает вагонетки, заработок хороший, приносит он домой деньги, отдает все до копейки жене. Клава получает деньги, пересчитывает, идет на базар, покупает снедь для пропитания. По пути с базара заходит она в магазин, обновки набирает, какие для носки, какие для нарядов. И жить можно: сыты, одеты Евдоким с Клавой. Однако все мало Клаве, новое на уме: у каталей заработки хорошие, а у отпальщиков еще больше, — шел бы ты, Евдоха, в отпальщики!
— Не хошь в отпальщики — взрывов боишься, — советует, наседая, Клава. — Поступай в бурильщики, они еще больше получают.
Выслушал Евдоха Клаву, спорить не пожелал: все равно Клаву не переделаешь, — пошел из каталей в бурильщики, — и бурит камни, дышит пылью, приносит домой вдвое толще пачку денег, — Клава довольна и счастлива. Но ненадолго. Завидно ей, что другие вроде лучше их живут — и она опять за мужа.
— Слышь, — говорит она ласковым голосом. — Слышь, Евдоха, а не попроситься ли тебе на старательство? Другие-то как делают: одну смену на хозяйской работе, в горном цехе, другую — на старательстве. Зато у них не только совзнаки в руках, но и золотые рубли, боны то есть. И тебе бы так же поработать. На боны-то мы бы шелка купили, ковры, муку-крупчатку, лосось в банках...
Опять убедила Евдокима жена. Пошел он, дополнительно к основной работе, стараться в подземный старательский цех, зарабатывать золотые боны, чтобы жена могла покупать все, что ей пожелается...
Своих детей у Евдокима с Клавой не было, и это обстоятельство причиняло им немало огорчений и настраивало на размышления. «Только ради собственного брюха жить скучно!» — думал Евдоким. А Клаве
