стороны.А лиходейка Дикаглядела полудико,крутила бигуди,твердила: Приходи!А лицедейка Клиопод гегелево триоаллегро да кон бриосгибала к заду торс,показывая форс,пока заморский шикпод шиканье шишигне перешел во пшик...С меня слезали в залеслезами с век назад...Глаза с меня слизалипарад и маскарад.Зато неутомимокривляка-пантомимастремилась как-то мимо,ломаясь на корню,и в ней нежней, чем ню,как стеклышки, голышкив манере инженюстарушки и малышки,в одной опушке пышки,тростинки, душки, мышки,девчушки, чушки, мушки,кобылки у кормушки,княгини и богини,откинувши бикинии вывернув подмышки,плясали до одышки,и прелестей излишки —и ляжки и лодыжки — мелькали понаслышкебез дна и без покрышки,старинные вертю.Вертелись как хотели,свистели и потели,пустели, были в теле,блестели и летелии в небо, и в постели,и в пропасти, и к цели —и всё это — тю-тю!Весь блеск тыщекаратный,весь необъятный чад,весь голос многократный,весь плотоядный зад,но бравый, бранный, ратный,но здравый иль больной,живот мой коловратныйвращался подо мной,прощался невозвратнойобратной стороной.И мне дивились в зале,и мной давился зал,но сам я этой швалини слова не сказал.8 августа 1964. Новгород Великий
Ночами чаще говоритвесь день молчащая дриада,что дело — дрянь, оно горит,что мне покажут кадры ада.И всё сквернее и верней,что над макушкой зло свершитсяи что червятина корнейв глуби пищит и копошится.И как он мне теперь знаком,тот голос — словно тело, голый,выглядывает шепоткомиз древесины радиолы.Нимфоманическим тепломманит его нагое слово:вот тут надрез, а здесь надлом,а это вот рубец былого.И предо мной — уже ничьи —мелькают кадры — в общем, бодро.Струятся руки, как ручьи,как реки, протекают бедра.Но в теловидении томвсем скопищем морщин и трещин,как бы исхлестанный кнутом,исчеркан ствол и перекрещен.И бьет в меня — пора, пора! —до боли оголенный голос,что обдирается кора,а сердцевина раскололась.И вот ползут по всем ветвямв манере несколько инертнойпрезренье вялое к любвями соки похоти предсмертной.1964
Как рабыня старого Востока,ластясь, покоряя и коря,муку и усладу сотворя,двигалась ты кротко и жестоко,вся в глазах усталого царя.Опустилась наземь пляска шарфав безвоздушной медленной стране.Замер царь за рамою, занетело опустело, словно арфаоб одной- единственной струне.Кончилось с пространством состязаньена простом холсте пустой стены.Нет, художник, на тебе вины,но свистит лозою наказаньяжесткая мелодия спины.14 января 1965
(«Ишь, в тумане-то развелось их»)
18 ноября 1965
Господь меня кривиться умудрили вышвырнул на растерзанье музам...Как серый вечер, старый гамадрилидет домой с портфелем и арбузом.Киноцефалия! Большой сырой сарай,ты — слезный край платка, ты — латка к ране...Афишкин голос и мартышкин рай,банальные бананы на экране.Академично пальмы шелестят,и, раздвигая нервные лианы,купальниками алыми блестятлиловогубые дианы.Библейский вечер с долгой бородой,с хвостом в руке сопит в усы: «Осанна!»,увидев, что у зорьки молодой,открывши кран, экранится Сусанна.Заветов субтропический неонпокрыл многоэтажные скрижали.Библейский вечер! Он — всегда не он,он есть Они, ну, а они прижаличисло к числу и слово к слову в стройвогнали кулаком, пером, обухом.Киноцефалия! Стоит сарай сыройразбухшим до величия гроссбухом.А мимо гамадрил идет домойи одобрительно кивает брюхом.Геометрически трезвы умов дворцы,где звонки, как скворцы или болонки,забиты в суть по самый пуп столбцыи непреклонные колонки.Когда ученый кот иль пес влюблен,расчетливо мечтает он и бредит,и сальдо сальное облизывает он,с костями дебет проглотив и кредит.Число к числу — как стаи черных слуг.Киноцефалия! Как много суждено там!Лист или холст развернут, словно луг,где звери и цветы расписаны по нотам.Из падали теребит ворон жир,бараны и коровы на жировке,и жизнь, как музыка, упоена в ранжирв бухгалтерской аранжировке.Заведено уж видно искониу сей хвостатой и всесветной касты,что в сердце всем пихают иск они,как напоказ стооки и очкасты,причесаны, клокасты, но клыкасты.Добром они торгуют и грехом,приказчики, купцы и всепродавцы,на черных воронах летят они верхом,кровавоглазые псоглавцы.А рядом толпы маленьких макаки капуциники — как циники- ребятки,всё скок да скок, и все-таки никак,никак не прыгнуть к жизни на запятки.А если ты закис и захандрил,то, чтобы снова мог найти зацеп ты,тотчас является мудрец и врач мандрилвыписывать столичные рецепты.Зады подняв, как знамена без дыр,наигрывая на последней стрункеблюз «Трын-трава», на весь крещеный миррезвятся львиные игрунки.Надулся холст высоких парусов.Не празднуй труса! Заняты романом —и без купальников, и без трусов —на полотне Диана с Павианом.Киноцефалия! Огни, огни, огни!(С огнем играть — не то что чиркать спички.)Согнем в дугу! — они, они, ониво сне бормочут по привычке.Они вгрызаются в чужой изъян,и скалится во мгле дилемма злая:собачьей жизни нет без обезьян,а обезьянничать нельзя без лая.Великий раб себе стругает гроб,на всё посвистывает он сквозь пальцы,и, на глаза надвинув лоб,не видит он, судьбы своей холоп,что в душах, как в скитах, сидят страдальцы,что у лесов бывают постояльцы,что есть еще бесштанные скитальцы,что питекантропы укромных ищут троп,что бегают мечтать неандертальцы.В музей таких! В нейлоновый футляр!Забрать от посетителей в перила!И стой, антропоморфный экземпляр,какая-то последняя горилла! И скачут танцы всех манер и вер,все по нутру — тангу, по рангу — танго.И падает из глаз, как из пещер,последняя слеза орангутанга.И к оной архаической слезепечально тянет руки шимпанзе.Киноцефалия! Ты — Веды и Коран,ты — Библия, ты — Лия и Ревекка,ты — давнее преданье человека,ты — свету на пути расставленный экран,ты — ванькино евангелие века.Киноцефалия! Я сам стеченье числ,как черных рек в отчаянной отчизне.Я сам — баланс и мука
