мажешь миром по губам,закатывая в море доннер-веттер.А сам поешь: 'O, Tannenbaum,Wie grün sind deine Blätter!'Скажи-ка, что это? Нужда? Юдоль? Игра?Benevolentio? Желание добра?Я сторож твой и дворник, Дед Мороз,и вырос из сугроба — как вопрос.Передо мной лежит природа, что колода.И где тут, прости Господи, свобода,когда и жид, и русский, и немчинступить не могут шагу без причин? А равенство? Не явно ли давно,что может быть одно говнои то лишь самому себе равно?А братство? Или ты забыл, хозяин,как братца укокошил Каин?Как громыхнула среди райска днязавистливая братня головня?Нет, братство — каинство и окаянство,а я тебе нимало не Боян,не вещ и мороком великим обуян,я вижу зиму как большое пьянство,и сам ты, Боже, расписной буян.А я? Я Дед Мороз. Но к стуже я привыкну.А ты покуда жив, — ступай отсель.Не то тебя, лихую сатану,я по сусалам садану,не то тебя я так, пропойцу, чекалдыкну,что сляжешь в гроб, как в чертову постель.Ночь с 24 на 25 декабря 1973
Я усумняюсь. Стало быть, мое сумненье есть.Огромное, как Бог, оно во мне забилось,а стадо истин дымом заклубилосьи мельтешит. Домой. И не забылось,что вечер на часах, что стало ровно шесть.И вечер мне как выбор спозаранья.Овечья истина или баранья,а выбирай — ведь надо пить и есть.Пить молочко, есть и мясцо и брынзу,и быть в овечьей шкуре, словно волк,и жизнь употчевать, как нищебродку-грымзу,не зная, есть ли в хлебосольстве толк.А толки что? Толкучка, барахолка.А смыслы? Только квантики зари,и я им горб, загривок или холка.Так пожалейте святочного волка,который как пузырь надут внутри.Чужая истина — погаже принужденья,чужая истина — как суд и осужденье,и от нее укроюсь дома я.Пусть вчуже истина моя и заблужденье,зато как нежное гнездо — моя!В сумнении всё истинно. Всех истинне соберу я в логово свое.Над ним как липа я и лично многолиствен,хотя с меня дерут и лыки, и корье.Молчи, рогатая трагедия пролога! Лети и лопайся, пузырь-аэростат!Я сам себе изба, нора или берлогав кругу дымящихся — ах, без призора! — стад.В сумнении всё истинно. Без Богани до порога. Сломанный, из логавыходит вечер, мой же супостат.Всё истинно. Когда-то или где- токак дата стану, может быть, и я.А нынче в сумерки и в черный дым одетабобыличья усадьба бытия.Горит нутро. Я изблевал сужденье.Всё стало истинным — до наважденья!И я в дыре-норе засел шишом.Пусть вчуже истина моя и заблужденье,зато родная, рядом, нагишом,моя! Родимая! Чего же больше нужно? Я с ней по-своему, на свойский лад живу.Но горе истине, которая наружна,подобно ловчей зла, и всеоружна,и пуще смерти станет наяву.Любая истина своей природой суща,любая истина уже по корню иста.А я как волк и как медвежья пуща,и вся моя погудка многолиста.Любая истина в нутро ушла по корни,как в землю. Присосалась — ах! — к нутру.И высосет меня. Но стану ли покорней,когда мозоли на башке натру?Над пущей ночь стоит, как богомолка,и пуще молится, и ломятся мольбы.Так пожалейте маленького волкав охапке встрепанной судьбы!Я перебрал давно свой род звериныйпо косточкам. Игрушкой заводнойваляюсь по-хозяйски под перинойс великой девкой — истиной родной.(На кой же ляд ей нежиться одной?) Она — моя! И ей потребны ятра(в какого бога уродится плод?)(кто уродился, тот всегда урод).И я бегу как темный лес — с театрав дремучий зал, на тьму голов.Всё истинно (как горький рев ослов).Так неужель я тоже правдослов?И мычутся умы с повышенным давленьем,идут болеть, не зная за кого.И наступает лес огромным представленьем,и дремлет зал. А лесу каково?Не затяну ни в обод, ни в ремень япоехавшего пуза-колеса.Избави, Господи, меня от современья!Нашли на волка темные леса!Я с горя всё сожру. И правды мне натерлимозоли на глазах — и плачет желчью злость.Я истинку пустил не на простор ли?Но горлинкой она застряла в горле.Ведь в каждой истине своя бывает кость.Недолго истиной и волку подавиться(и станешь просто зверем без лица).Уж лучше быть веревочкой да витьсявкруг горя до собачьего конца!А лисья истина скромна, хитра, зубаста,по снегу чистому волочит вольный хвост.Но щелкну на нее я сразу: Баста!Неси несчастного куренка на погост!(Иль ты не истина, а попросту лобаста?)И сам пойду и стану пред курганом,где идолам, как сонным господам,на капище пресветлом и поганомсвои слезинки лапами подам.Они блестят как истинки. Ей-право!Их можно вставить в перстеньки,в глаза чужие, в Божии деньки.А зверская душа да будет им оправа! Нет, Бога из зубов не оброню,такого теплого куска мясного(помилуй, Господи, мя снова!).А человек, булатный, харалужный,во всей подлунной (как во всей поддужной) кулачным сердцем бьется о броню.И кулаком в сердцах (стучит по чуду),и выставил лицо что красное крыльцо.Я на зуб пробую бессчетную кольчугуи разгрызаю каждое кольцо.В сумнении всё истинно. Всё можети быть, и статься. Ну, а кем я прожит? Что истина моя под самый сон подложит,русалка, кумушка, ворожея?Она, как навью кость, меня, мусоля, гложетвсю жизнь — да так, что спросишь: Где же я? 1973
Я иль не Я? Вот мой вопрос, и Гамлетидет, как лысый ворон, в уголок,а разумом по-человечьи храмлет,себя с ноги спуская, как чулок;из жизни теребя кровавый клок,жует и, не прожевывая, мямлитгнусавые, как смерть, слова, слова, слова!— Ах, государыня, дурная голова!Ты, словно гузно, на внебрачном ложевкушаешь страсти по евангелистамвсё судорожнее и всё моложе.А я валяюсь томом многолистым,привязанным, как пес, к родимому заглавью.Я иль не Я? И вот вожу пером,как сломанной ногой, умом и наг и хром,и оборачиваюсь я по-волчьи явью (к себе), как задом. Или же нутром?Хромая разумом, как человек Паскалев,шагаю в бой, как однолицый полк,и, зубы шаткие над падалью поскалив,сижу да вою, будто куцый волк.А мой вопрос хрипит, как горло в стужу,а мой вопрос торчит, что кость из глотки,и сам изглодан я. И из себя наружуне вылезть мне, как из колодки,куда заключена мояхромая, сгорбленная, как Яга,с коленом лысым голая нога,такая умная, такая костяная,что усмехаюсь я, исподтишка стеная,и отвечаю: это, знамо, я.Ох ты! Всечеловеческое знамо!Ты знамя беспросветного ума...Как пауза, орет разинутая яма,и Гамлет движется, как сам себе тюрьма,как распадающаяся темница,и тела черствые и нищие куски,и косточки обглоданной тоскив суме — в сумятице! — друг другу так близки,что всё живое, как в пролете, мнитсяв готическом просвете на заре, —а смерть уже светлеет на дворе,по краешку зари крадется, словно память.А двор — как мир ночной в зияющей дыре,и призраками в черном серебреего успела жизнь моя захламить.И Гамлет руку жмет безжалостно и жалко.По воздуху пускается в бегаувенчанная черепом нога.А нежность, как прозрачная русалка,из омута цветочного плывет.Луна растаяла. Офелия живет.И на годах мне ворожит гадалка,и травы сохлыми глазами ворошит,и волчьи зубы беспощадно щерит.И пережит я, словно перешит,и налит ум змеиным ядом в череп.В короне балаганится король.А мой вопрос торчит гвоздем наружу.И через силу я играю роль,но слов заученных ничем я не нарушу.И Гамлет движется, как Тени тень(за пазухой какой-то тенькнул
