происхождение, а был того здорового цвета, который характерен для людей, и зимой и летом подолгу работающих на открытом воздухе. Кроме глаз и загара, ничего приметного в лице мужчины не было: тронутые сединой у висков редкие русые волосы, невысокий, прорезанный морщинами лоб, белесые брови, чуть вздернутый нос, словом, лицо, каких тысячи, увидишь такое и будешь долго гадать, встречал ли ты его раньше. И одет пациент был так же заурядно: в крупную светлую полоску темно-серый костюм, белая рубашка с блестящим галстуком, мода на которые пришла из солнечных республик Закавказья лет десять назад да так и сохраняет по сей день немало приверженцев среди мужского населения российского Нечерноземья. Костюм был совсем как новенький, тщательно выглаженный и, видимо, надевался лишь по самым торжественным случаям, о чем говорили значок ударника коммунистического труда и орденская планка.
Владимирский машинально отметил: «За отвагу» как и у него, потом, наверное, за Варшаву или Прагу (у него была за Будапешт), дальше, само собой, за победу над Германией и две юбилейные. Он взял историю болезни, которую жена этого бывшего фронтовика предусмотрительно принесла из поликлиники, и сделал вид, что внимательно изучает ее, приговаривая «так-с, так-с», хотя уже заранее просмотрел ее и не нашел ничего достойного внимания. В ней было всего три записи: первая, двадцатилетней давности, констатировала, что состояние здоровья у Федора Степановича Лунькова позволяет ему работать шофером, вторая — что в марте 1969 года болел он в течение шести дней острым респираторным заболеванием, и третья, прошлогодняя, зафиксировала вывих голеностопного сустава левой ноги.
«Сколько ни талдычим, — с раздражением подумал Владимирский, — а организовать регулярное проведение диспансеризаций не можем. Надо этот факт взять на заметку».
Неестественная поза, принятая Федором Степановичем Луньковым, наконец-то утомила его, и он попытался переменить ее, отчего стул заскрипел тонким дискантом.
Владимирский поднял голову и врачебно доброжелательным тоном проговорил:
— Так-с, Федор Степанович, для начала давайте познакомимся поближе. Вам достаточно будет знать, что я — профессор Владимирский Лев Владимирович, а вот мне придется вас порасспросить подробней. Супруга ваша коротко рассказала, что вас беспокоит, но чтобы выяснить причину, мы должны начать, как говорится, от рождения.
Луньков конечно же не подозревал, что anamnesis vitae[8] был любимым коньком профессора Владимирского, и поэтому никак не мог уразуметь, зачем это понадобилось профессору расспрашивать его, не сваливался ли он, например, в детстве с крыши или не попадал ли в аварии, когда работал шофером, не болели ли его мать и отец менингитом или какими душевными расстройствами, а также дядья, тетки, братья, другие родственники, давно ли он женат и первый ли это брак, живет ли он в своем доме или в казенной квартире, не конфликтует ли с начальством, какие имеет вредные привычки и еще уйму всяческих вопросов позадавал, прежде чем перейти к тому, из-за чего, собственно, и затащила жена Лунькова на этот прием.
Не взяв в толк, к чему клонит профессор, Луньков подолгу задумывался, старался отвечать обстоятельно, тщательно выбирал слова из своего не очень-то обширного запаса, но то и дело сбивался и переспрашивал: «Значица, интересуетесь, почему шоферить бросил? Причин, значица, не было, просто на строительстве больше платить обещались». Про себя Федор Степанович заметил, что ученый доктор хотя и подробности всякие расспрашивал про родственников, но ответы выслушивал равнодушно, а вот когда он твердо повторил, что никаких травм и ушибов головы ни в детстве, ни в зрелости не получал, вроде даже расстроился и с надеждой спросил: «А на фронте не были контужены?» И когда Луньков, чувствуя себя почему-то виноватым, ответил, что, слава богу, от этого пронесло, а вот осколочное ранение имеет, профессор недовольно протянул «так-с, так-с». Никакого впечатления не произвело на профессора сообщение о том, что дети выросли здоровыми, сын в армии — как полагается, отличник боевой и политической подготовки, дочь после техникума замуж вышла и в областном центре осталась, зато с неохотой сказанное признание, что с женой, известно, бывают ссоры скандального характера, пришлось профессору явно по душе, и он даже записал что-то на своем листочке.
Владимирский поначалу, как всегда заинтересованно, расспрашивал пациента, стараясь найти тот внешний раздражитель, который когда-то дал толчок для будущих изменений в психике человека. Профессор признавал наследственность, гены и прочую биологию, но оставался непоколебим в убеждении, что психические расстройства в девяноста случаях из ста вызываются причинами социального порядка, и поэтому не без гордости повторял на лекциях выведенную им лично из основополагающей формулы «бытие определяет сознание» производную: «нарушения сознания определяются непорядками бытия». Но постепенно бесконечные «значица» Лунькова начали его раздражать, да к тому же снова стало мутить, и он умышленно пропустил несколько вопросов, которые считал обязательными. Да, впрочем, и так все кажется ясно. Пациент отнюдь не дипсоман[9], до delirium tremens[10] еще далеко, просто налицо бытовой алкоголизм, хуже, если уже начался латентный[11] период хронического.
И профессор, может быть, несколько неучтиво, чего он никогда себе не позволял, оборвал пациента, коряво объяснявшего в тот момент, что в смысле, значица, выпивки вредной привычки у него нет, потому как он может пить, а может и не пить, а в одиночку, пусть она в холодильнике и стоит, он никогда не откупорит, но вот с компанией, это он признает, не отказывается пропустить…
— Ну, к этому мы еще, наверное, вернемся, а теперь, Федор Степанович, пожалуйста, поподробнее, на что жалуетесь.
— Да я сам-то не жалуюсь, — торопливо сказал Луньков, — это вон жена. — Ион махнул рукой в сторону двери.
— Супруга немного ввела меня в курс дела. Рассказала, что по ночам мучают вас кошмары, но вот об их характере лучше если уж вы сами расскажете.
— Какие такие кошмары? — искренне удивился Луньков. — Вот, Нюрка, чего набрехала! Просто сон мне дурной снится. Все время одинаковый. Я и пришел к вам, потому что жена сказала, что вы лекарство пропишете, чтоб он перестал сниться.
— Так вот, чтоб я правильно определил, какое лекарство вам требуется, — снова перейдя на мягкий врачебный тон, объяснил Владимирский, — мне надо побольше знать о характере ваших сновидений. Может, тогда проще будет, если я вам снова задам несколько вопросов, а вы постарайтесь ответить на них покороче, но не упуская ничего существенного. Итак, что же вам снится?
«Зачем пятнадцать минут языком мололи? — с неудовольствием подумал Луньков, — Все ученость свою хотят показать. Нет чтоб сразу это спросить да выписать таблетки, небось от дурных снов такие имеются. Так нет, интересно ему, чем тетя болела да часто ли пью. Пью, между прочим, на свои, а на работу хмельной не хожу, нормы выполняю по сто двадцать процентов. Так-то…»
— Ну-с, так что ж это такое вам снится? — переспросил Владимирский, слегка обеспокоенный затянувшимся молчанием.
— Да вот, значица, такой дурной сон, — начал Луньков неохотно. — Как будто дело сейчас, и вроде как на войне я. Значица, дан мне приказ расстрелять одного человека. Кричит мне Сережкин, наш лейтенант: «Огонь!» Нажимаю, я, значица, на крючок, а автомат не стреляет. Нажимаю, а он не стреляет. Аж пот меня прошибает, а он не стреляет. А лейтенант все подает команду. А человек этот, которого я в расход должен пустить, только щерится и молчит. Ну, вот и весь сон. Просыпаюсь, значица, сильно пропотевший.
— Любопытно… И давно это сновидение вас беспокоит?
— Да меня оно не то чтоб очень беспокоит, — чистосердечно признался Луньков, — Это жену больше. Говорит, толкаюсь я во сне, кричу, ну, и потею на нее, значица. — Луньков умолчал, что когда, увидев первый раз этот сон, проснувшись, пересказал его Нюрке, сочувствия никакого не встретил, услышал только злое: «Допился, охламон несчастный». — Ну, а первый раз приснился когда, это я точно скажу: День Победы, значица, отмечали, после этого и приснился.
— Так-с, — понимающе протянул Владимирский, — естественно; на праздник выпили?
— Естественно, — согласился Луньков.
— И сколько?
Луньков наморщил лоб, видимо, производя в уме какие-то сложные математические действия, потом решительно мотнул головой:
