медицинской службы Фрумкин лично освидетельствовал и дал такое заключение, а нынче он до профессора дослужился, здесь, в Москве, работает. Слыхали про такого?

— Да мало ли в Москве Фрумкиных, — протянула дама и стала выгружать из чемодана косметику, давая тем самым понять, что разговор потерял для нее всякий интерес.

Ветеран-язвенник, видно, хотел что-то сказать в защиту уважаемого профессора, но только крутанул головой, крякнул и принялся за следующее яйцо.

— Далеко ли едете, товарищи? — переменил тему разговора Воронцов, — Я лично до Риги.

— Я тоже, — буркнула дама и брезгливо поджала губы, из чего нетрудно было заключить, что ей претит та развязность, с которой ведет себя попутчик.

— А мне в Юрмалу, — не в пример даме охотно отозвался старик. — Слыхали про такое место?

— Первый раз еду в те края, — признался Воронцов.

— Курортное место эта Юрмала, — пояснил ветеран, — Как Ялта, только на Рижском взморье. Завком уж второй раз путевку выделяет. И ни копейки за нее не плачу. Чего ж не съездить, если такое отношение?

— Это конечно! — чтобы что-то сказать, сказал Воронцов.

Ветеран принял эту реплику за поощрение к дальнейшему рассказу и пустился в воспоминания:

— Очень уж мне в этой Юрмале три года назад понравилось. Чистенько. Аккуратненько. А когда домой возвращался, колбасу хорошую купил. Названия не запомнил, а вкусом как московская «докторская», только гораздо вкуснее. А стоит на гривенник дешевле…

Ветеран бы еще и еще говорил про свою памятную поездку, но так как он лицо эпизодическое, то можно и прервать его. Автору, откровенно признаться, более любопытно было бы послушать даму, потому как, наверное, много интересного и поучительного могла рассказать особа, выглядевшая на целых десять лет моложе своего возраста, но дама продолжала сидеть с насупленным видом, который недвусмысленно показывал, что навязанные автором попутчики ее никак не устраивают, однако приходится терпеть, такова уж судьба пассажира, который пока Уставом железных дорог СССР лишен права выбора соседей по купе.

Когда поезд тронулся и трое обитателей купе уже подумали, что четвертый попутчик опоздал, он появился в дверях. Вернее, это была она. Лет двадцати трех (так определил Воронцов, а на самом деле ей уже двадцать семь), с распущенными по плечам согласно моде волосами. Лицо у нее было ничем не примечательное, разве что нос чуть великоват, но зато близорукие глаза за стеклами очков были большими и необыкновенно синими. Словом, она являла собой типичный пример молодых особ женского пола, которых принято называть не девушками, а девицами (с переносом ударения на второй слог, что придает пренебрежительный оттенок этому нежнейшему русскому слову).

— Привет! — жизнерадостно воскликнула девица, протискиваясь в купе (девушка, конечно бы, сказала «здравствуйте» или «добрый вечер»). — Уф, чуть не опоздала.

Даже Воронцова, который, как помните, был под градусом и сам вел себя немного развязно, покоробила такая фамильярность. Дама, та вообще после первого же взгляда на попутчицу впала в уныние. А ветеран так крутанул головой, что стало страшно за сохранность его шейных позвонков.

— Джентльмены, помогите вещи поставить, — сказала затем девица.

Воронцов, сообразив, что это обращение относилось, наверное, все-таки не к ветерану, а к нему, поднялся, молча взял из ее рук довольно легкий чемодан и закинул наверх. Еще из багажа была у девицы яркая синтетическая сумка-мешок с надписью «Химия-77», которую Воронцов пристроил под нижнее сиденье у столика. То ли координация движений у него по известным причинам несколько нарушилась, то ли вагон в этот момент тряхнуло, только стукнул он слегка сумку об пол — и в ней что-то звякнуло.

— Ой! — взвизгнула девица. — Осторожнее, у меня там «Наполеон».

— Ого! — с наигранным удивлением произнес Воронцов, снова входя в роль разбитного парня. — Французский коньяк? Так что его прятать, давайте на стол.

— Что вы! — кокетливо защебетала девица. — Это я сувенир везу. А тем более на столе уже, кажется, есть бутылочка.

— Ну что ж, если вам жалко французского коньяка, то нам не жалко молдавской фетяски, — все в том же дурашливом тоне продолжил Воронцов.

— И, представьте, не откажусь, — приняла игру девица.

Тут ветеран снова крутанул головой и крякнул, что, как вы уже поняли, выражало у него крайнюю степень неодобрения. А дама, прихватив халат и несколько тюбиков с кремами, гордо покинула купе и удалилась в сторону туалета.

Воронцов принес от проводницы два стакана, разлил в них вино.

— Будем знакомы! — чокнулся с девицей.

Та отпила пару глотков и вскрикнула:

— Ой, что ж мы за знакомство выпили, а не познакомились. Как вас зовут?

— Воронцов, — сказал Воронцов и, увидев недоумение в глазах попутчицы, поспешно добавил: — Алексей.

…А вот действительно, почему одного всю жизнь, хоть доживи он до седых волос и стань председателем передового хозяйства, все Никиткой кличут? Другого же, у того еще молоко на губах не обсохло, а его уважительно Александром Сергеевичем величают, хотя и никаких постов он не занимает. Ну, а третьих, как и нашего героя, знают исключительно по фамилии. Скажут, к примеру, «лучше всего это дело поручить Жукову», и пусть Жуковых будет пять, десять, тысяча, всем ясно, о ком именно идет речь. Так что хоть и назвал наш герой свое имя, а автор даже знает, что отчество у него Степанович, но и в дальнейшем будем его по-прежнему именовать Воронцовым.

— А меня зовут Людмила, — сказала девица.

— А как все-таки, Люда или Мила? — спросил Воронцов.

— А как хотите, — хохотнула она. — Меня один знакомый вообще зовет Люми — и Люда, и Мила одновременно.

…Вот так примерно, пустыми, ничего не значащими разговорами начинаются, продолжаются и заканчиваются дорожные знакомства. Воронцов подпустил туману, сообщив, что сам он занимается конструированием разных хитрых машин и едет в ответственную командировку, однако это не произвело на Людмилу того впечатления, на которое он рассчитывал. Она же, оказалось, работает тоже в какой-то конторе и возвращается из отпуска в свой городок, что в пяти часах езды от Риги.

Конечно, не только об этом сообщили друг другу наши герои, но, честное слово, и в купе, пока сидели за фетяской, и потом в тамбуре, куда вышли покурить, не было сказано ничего такого поучительного, что бы могло представить интерес для читателей. Главное, что важно для автора, во время этого пустого разговора Воронцову вдруг стало нестерпимо жалко самого себя.

«Черт возьми, — размышлял он, — ведь мне уже тридцать семь. Жизнь проходит, а я даже ни одного романа по-настоящему не закрутил. Днем — служба. Вечером — телевизор. Раз в месяц — кино. Ну, еще с сослуживцами раздавишь бутылку, если премия, или в отпуск кто идет, или, как я сейчас, в командировку. Вот и все радости. А тут, оказывается, ездят по железным дорогам девицы с синими глазами. И почему бы не приударить за ними, тем более что они, кажется, со значением посматривают на нас?!»

И Воронцов начал уж всерьез подумывать, а не попросить ли у Людмилы адресок и вместо Рижского взморья заглянуть к ней. А что? Утереть нос тому жлобу, для которого предназначен «Наполеон».

Но тут Людмила посмотрела на часы, вскрикнула: «Ой, как мы заболтались!» И они вернулись в купе. Ветеран лежа читал газету. Дама уже изготовилась спать и попросила молодых людей последовать ее примеру, тем более что девушке вставать раньше всех.

Улеглись, выключили свет, но еще долго ворочались все четверо.

Воронцов думал, а не завернуть ли действительно на обратном пути в этот городишко.

Людмила думала, что ей уже стукнуло двадцать семь, но этот конструктор со значением посматривал на нее, правда, он, конечно, навеселе, но все равно, значит, она еще может нравиться.

Ветеран думал, что он, дурак, у этой девчонки — она же тамошняя — не узнал названия колбасы, которая вкуснее «докторской». Записал бы ее — и тогда проще в магазине спрашивать. Только брать надо на обратный путь уже не три килограмма, как давеча, а четыре… А то, вернее, и пять.

Дама тоже ворочалась, но, представьте, весьма грациозно, и думала о… Но о чем думают дамы,