Сбивая наивность с меня, малыша, мне сыпали ум с тараканами в щи, мне мудрость нашёптывали, шурша, вшитые в швы рубашки вши. Но бедность — не ум, и деньги — не ум, и всё-таки я понемножечку взрослел неумело, взрослел наобум, когда меня били под ложечку. Я ботал по фене, шпана из шпаны, слюнявил чинарик подобранный. Кишками я выучил голод войны и вызубрил родину рёбрами. Мне не дали славу — я сам её взял, но, почестей ей не оказывая, набил свою душу людьми, как вокзал во время эвакуации. В душе моей больше чем семьдесят стран, все концлагеря, монументы, и гордость за нашу эпоху, и срам, и шулеры, и президенты. Глотая эпоху и ею давясь, но так, что ни разу не вырвало, я знаю не меньше, чем пыль или грязь, и больше всех воронов мира. И я возгордился, чрезмерно игрив. Зазнался я так несусветно, как будто бы вытатуирован гриф на мне: «Совершенно секретно». Напрасно я нос задирал к потолку, с приятцей отдавшись мыслишкам, что скоро прикончат меня — потому, что знаю я многое слишком. В Гонконге я сам нарывался на нож, я лез во Вьетнаме под пули. Погибнуть мне было давно невтерпёж, да что-то со смертью тянули. И я пребывал унизительно жив под разными пулями-дурами. Мурыжили, съесть по кусочкам решив, а вот убивать и не думали. Постыдно целёхонек, шрамами битв не очень-то я изукрашен. Наверно, не зря ещё я не убит — не слишком я мудростью страшен. И горькая мысль у меня отняла остатки зазнайства былого — отстали поступки мои от ума, отстало от опыта слово. Как таинство жизни за хвост ни хватай — выскальзывает из ладоней. Чем больше мы знаем поверхностных тайн, тем главная тайна бездонней. Мы столькое сами на дне погребли. Познания бездна проклятая такие засасывала корабли, такие державы проглатывала! И я растерялся на шаре земном от явной нехватки таланта, себя ощущая, как будто бы гном, раздавленный ношей Атланта. Наверное, так растерялся Колумб с командой отпетой, трактирной, по крови под парусом двигаясь в глубь насмешливой тайны всемирной… A у меня не было никакой команды.
Я был единственный русский на всей территории Санто-Доминго, когда стоял у конвейера в аэропорту и ждал свой чемодан. Наконец он появился. Он выглядел, как индеец после пытки конкистадоров. Бока были искромсаны, внутренности вываливались наружу.
— Повреждение при погрузке… — отводя от меня глаза, мрачновато процедил представитель авиакомпании «Доминикана».
Затем мой многострадальный кожаный товарищ попал в руки таможенников. Чьими же были
