был расположен ко мне без предела, и моё имя «диминутиво»[4] он подхватил и пустил его в дело. Помню, я как-то ещё не проспался, вышел небритый, растрёпан, как веник, а Примитиво ко мне по-испански: «Женя, дай денег! Женя, дай денег!» Дал. Улыбнулся он смуглый, лобастый: «Грасиас!» [5]— а у него из-под мышки двоеголосо сказали: «Здравствуй!» — два голопузеньких братишки. Так мы и жили и не тужили, но вот однажды, как праздный повеса, я в дорогой возвратился машине, а не случилось в кармане ни песо. И Примитиво решил, очевидно, что я заделался к старости скрягой, да и брательникам стало обидно, и отомстили они всей шарагой. Только улёгся, включив эйркондишен, а под балкончиком, как наважденье, дети запели, соединившись: «Женя, дай денег! Женя, дай денег!» Я улыбнулся сначала, но после вдруг испугала поющая темень, ибо я стольких услышал в той просьбе: «Женя, дай денег! Женя, дай денег!» В годы скитальчества и унижений Женькою был я — не только Женей. И говорили бродяги мне: «Женька, ты потерпел бы ишшо — хоть маленько. Бог всё увидит — ташшы свой крест. Голод не выдаст, свинья не съест». Крест я под кожей тащил — не на теле. Голод не выдал, и свиньи не съели. Был для кого-то эстрадным и модным — самосознанье осталось голодным. Перед всемирной нуждою проклятой, как перед страшной разверзшейся бездной, вы, кто считает, что я — богатый, если б вы знали — какой я бедный. Если бы это спасло от печалей мир, где голодные столькие Женьки, я бы стихи свои бросил печатать, я бы печатал одни только деньги. Я бы пошёл на фальшивомонетчество, лишь бы тебя накормить, человечество! Но избегайте приторно-святочной благотворительности, как блуда. Разве истории недостаточно «благотворительности» Колумба? Вот чем его сошествье на сушу и завершилось, как сновиденье — криком детей, раздирающим душу: «Женя, дай денег! Женя, дай денег!» — У Колумба опять грязные ногти! Что мне делать с этим ирландцем? Мы же сейчас будем переходить на укрупнение его рук! Где гримёр?! — по-итальянски заверещал голый до пояса кактусоногий человечек в драных шортах, с носом, густо намазанным кремом от загара.
— А может быть, грязные ногти — это мужественней? — задумался вслух кинорежиссёр с красным, как обожжённая глина, лицом и таким же белым от крема носом, что тоже делало его похожим на кокаиниста.
Но съёмка уже началась, несмотря на творческие разногласия.
Лениво покачивались банановые пальмы. Они были настоящие, но казались искусственными на фоне декорационных индейских хижин без задних стен.
На циновке восседал Христофор Колумб — ирландский актёр, страдающий от нестерпимо жмущих ботфортов, ибо свои, родные были в спешке забыты в Испании на съёмках отплытия «Санта-Марии».
