крючковатые пальцы с ногтями обломанными,словно птицы хичкоковские, на меня.Я был белой вороной. Я был иностранец,и меня раздирали они на куски.Мне почистить ботинки все дети старались,и все шлюхи тащили меня под кусты.И, как будто бы сгусток вселенских потёмок,возле входа в сверкавший гостиничный холл,гаитянский, сбежавший сюда негритёнокмне пытался всучить свой наивнейший холст.Как, наверное, было ему одиноко,самоучке неполных шестнадцати лет,если он убежал из страны Бэби Докав ту страну, где художника сытого нет.До чего довести человечество надо,до каких пропастей, сумасшедших палат,если люди сбегают с надеждой из ада,попадая в другой безнадежнейший ад!Здесь агрессия бедности в каждом кварталеокружала меня от угла до угла.За рукав меня дёргали, рвали, хватали,и погоня вконец извела, загнала.И под всхлипы сибирских далёких гармоней,и под «Славное море, священный Байкал»убегал я от слова проклятого «моней»[1] ,и от братьев по голоду я убегал.Столько лет меня очередь лишь и кормилачёрным хлебом с полынью — почти с беленой,а теперь по пятам — все голодные мирав обезумевшей очереди за мной.Эти люди не знали, дыша раскалённо,что я сам — из голодного ребятья,что войной меня стукнуло и раскололотак, что надвое — детство и надвое — я.Я в трущобы входил. Две креольских наядыбыли телохранительницами со мной.Парики из Тайваня, зады и нарядывызывали восторг босяков у пивной.Здесь агрессия бедности сразу исчезла —лишь дралась детвора, шоколадно гола,и калека в лохмотьях поднёс мне «жервесу»[2] ,мне поверив, что я не чумной, — из горла.Здесь охотно снимались, в лачуги не прячась,и в карманы не лезли, и нож не грозил.Я был гость, а со мной «дос буэнас мучачас»[3] ,и никто у меня ничего не просил.Мамы были строги, несмотря на субботу,поднимали детишек, игравших в пыли,и внушали со вздохом: «Пора на работу…»,и детишки опять попрошайничать шли.А на жалком заборе, сиявшем победно,как реклама портняжной, где смокинги шьют,хорохорился драный плакат: «Всё для бедных!» —и на нём толстомордый предвыборный шут.Я спросил у одной из наяд: «Что за рыло?»,а она усмехнулась мне, как чудаку,губы пальцем, прилипшим к помаде, прикрылаи шепнула мне странное слово: «Фуку!»Я спросил осторожно: «Фуку — это имя?»,а она, убедившись, что я — обормот,хохоча, заиграла боками тугимии лукаво ответила: «Наоборот!»И все нищие разом, зубами из сталии беззубыми ртами грозя чужаку,
