пальто, в надежде, что они не заметят, что они дрожат.

— Сними пальто, — приказал Домингес. — подними подол.

— Нет, — сказала она. — Велите Луису отпереть дверь, пожалуйста. — Голос ее дрожал. — Я хочу обратно в камеру.

— Меня совершенно не волнует, что хочешь ты, — отрезал Домингес. — Сеньор Перес готов заплатить тебе за общение, и пусть он посмотрит, на что будет тратить деньги! Делай, что я тебе велел!

— Нет, — сказала она, вынув руки из карманов. Кулаки ее были сжаты.

Домингес уже выходил из-за стола, похлопывая себя кнутом по раскрытой ладони.

— Отойди от меня, сукин сын, — закричала она по-английски. — Я убью тебя... Те matare! — повторила она по-испански свою угрозу, оглядывая комнату в поисках какого-нибудь тяжелого предмета.

Он набросился на нее с кнутом, а когда она попыталась вырвать его, он ударил ее, затем еще и еще, и продолжал бить под взглядами улыбающегося охранника; он заставил ее опуститься на колени, затем, когда она уже лежала на полу, ногами перевернул ее на спину. Он стал расстегивать ее пальто; она яростно сопротивлялась, кусала его руки, пыталась выдернуть кнут, который стегал и стегал ее тело, пока, наконец, его не сменили удары кулаками по лицу и груди.

Из носа пошла кровь, она не сомневалась, что он сломал ей переносицу, но все равно продолжала сопротивляться и сопротивлялась до тех пор, пока в ней оставались силы, и даже после, когда он стал расстегивать пуговицы ее пальто, она пыталась откатиться от него. Она плюнула ему в физиономию и закричала, он изо всех сил ударил ее по лицу и продолжал бить тяжелой, жесткой, неумолимой рукой, она чувствовала, как перед глазами плывет розовый туман, чувствовала, что начинает терять сознание, но продолжала вырываться. Но все же ему удалось разорвать пуговицы на пальто и задрать размахайку на голову. Она корчилась и брыкалась, но он в ярости снова схватился за кнут и стал стегать ее по обнаженным бедрам, пока они не покрылись кровью, а затем отошел от окровавленной, избитой, рыдающей и совершенно сломленной девушки, лежащей на каменном полу, и сказал Пересу:

— Возьми эту шлюху!

Когда он снова послал за ней, Мэрилин положила в карман пальто заточенную ложку, которую Тереза в свое время купила у кухонного предпринимателя. На этот раз в кабинете Домингеса был другой человек, здоровенный громила, также в форме охранника. На лбу над бровями виднелся шрам от ножевого удара. Он оценивающе оглядел ее. В правом кармане Мэрилин сжимала заточенную ложку.

— Покажи ему, — потребовал Домингес.

Она покачала головой.

Домингес улыбнулся и двинулся к ней, держа в руке кнут.

— Ну что, попробуем еще раз, если понравилось, — сказал он, поднимая кнут, и увидел блеснувший в ее руке металл за секунду до того, как она ударила его.

Он резко повернулся боком, чтобы увернуться от удара, направленного прямо ему в сердце, и она попала по его руке, он в ужасе отступил, но она снова бросилась на него — лицо ее было ужасно — голубые глаза сверкали, зубы оскалились. Громила в форме охранника быстро подскочил к ней сзади и двумя сцепленными руками ударил ее по затылку. От удара она качнулась вперед, затем, не выпуская ложки из рук, повернулась к нему. Он с силой еще раз ударил ее, как будто держал в руке бейсбольную биту. На сей раз удар пришелся по виску, она качнулась, комната поплыла, ложка выпала из рук на каменный пол, она упала на колени и тут же почувствовала на спине удар кнута. Изрыгая проклятия, Домингес стегал ее снова и снова, пока охранник мягко не перехватил его руку и не прошептал, что «Арабка» потеряла сознание.

Она пришла в себя через несколько часов в помещении, которое заключенные называли «El Pozo» — темная яма примерно в три кубических метра объемом, прикрытая сверху массивной решеткой. Встать в полный рост было невозможно, как невозможно было сесть или даже нормально лечь. Скорчившись, она лежала там совершенно голая, с распухшими окровавленными губами. Она дрожала от ночного холода и отчаянно кричала, обращаясь ко всем, кто мог бы ее услышать, призывая американского консула, умоляя о справедливости. Она терпела, сколько можно, но затем не выдержала и напачкала в тесном пространстве, но от запаха собственных испражнений ее тут же вырвало. Никто не приносил ей пищу. Никто не приносил воды. Она лежала, скорчившись, на холодном каменном полу. Спина болела, руки и ноги онемели от холода и неудобной позы, в губах пульсировала боль.

Она звала охранниц, но никто не откликался.

Она звала Терезу, пока не охрипла, но, хотя та и могла слышать ее голос из своей камеры, ей не позволили подойти к подземелью.

Она рыдала и звала президента Соединенных Штатов, чтобы он, ради Бога, вмешался и защитил ее.

Она обращалась к Папе, вспомнив все молитвы, которые учила в школе св. Игнатия, она читала их вслух и умоляла Его Святейшество прийти сюда в темницу и самому увидеть, как несправедливо с ней обращаются.

Она снова и снова звала свою мать, захлебываясь слезами: «Мамочка, пожалуйста, помоги мне, мамочка, скажи им, что я хорошая».

На пятый день у нее поднялась температура, начался бред, и ей все время мерещилось, что она стоит на платформе какого-то неизвестного городка и ждет поезда, и в руках у нее только зонтик. Она стоит и смотрит на полчища крыс, выбирающихся из канавы и заполняющих железнодорожные пути.

Их были сотни.

Их были тысячи.

Ими было покрыто все полотно.

Она стояла на этой платформе, был ясный день, и ее окружали миллионы крыс. Серые, и коричневые, и черные, их длинные хвосты мелькали в солнечных лучах, их длинные зубы сверкали на солнце. Она пыталась рассказать им, кто она такая. Она подняла и раскрыла зонтик. Дождя не было, ярко светило солнце, но она раскрыла зонтик.

Крысы стали кусать ее за ноги, карабкаться по ногам, она пыталась сбить их своим зонтом. Они грызли зонт, грызли черный шелк, грызли спицы, грызли деревянную рукоятку. Они карабкались по ее груди, и грудь горела огнем. «Пожалуйста, прекратите, — говорила она им, — где мой зонт, что вы сделали с моим зонтом?» Теперь они набросились на нее, кусали ее лицо. Она не могла дышать, но пыталась отбиваться. Они грызли ее лиц. Они разорвали ее лицо, кровь хлестала изо рта. «Перестаньте, — кричала она, — перестаньте!» Мэрилин проснулась и увидела, что сон обернулся явью, подземелье кишело крысами, огромными, как кошки, они пожирали ее засохшие испражнения, карабкались по обнаженному телу, лизали кровь, запекшуюся на губах.

Она кричала.

Она кричала.

Она кричала.

На шестой день Домингес велел стражнице выпустить ее. Охранница отперла решетку, отодвинула ее и сморщилась, зажав нос, не выдержав вони, идущей из ямы. Она протянула Мэрилин руку, чтобы помочь ей выбраться из подземелья. Мэрилин попыталась встать, но тут же рухнула на колени. Потом сделала еще одну попытку, но снова упала. «Ох», — произнесла она, щурясь от дневного света.

Охранница, не дожидаясь, повернулась и пошла в сторону душевой кабины. Мэрилин тащилась за ней, еле передвигая ноги. Утро выдалось прохладное, градусов десять — двенадцать. В душе была лишь холодная вода, однако Мэрилин встала под ледяную струю, смывая с тела кровь и грязь, очищаясь от всей этой мерзости; она странным образом чувствовала себя победительницей. Губы распухли, правый глаз затек и превратился в узкую щелочку, болела каждая косточка — но она победила.

Когда за ней пришел Луис, держа в руках ее размахайку, она отказалась надеть ее. Заявила, что останется в своем сером халате, которые носили здесь все женщины. Луис только пожал плечами. По дороге в кабинет Домингеса он попытался схватить ее за попку, однако она с силой оттолкнула его руку, и мужчины во дворе заулюлюкали. Прежде чем постучать в дверь Домингеса, Луис взялся за ее грудь, но она отступила от него и вся подобралась, как будто намеревалась вцепиться ему в горло. Он побледнел и осторожно постучал в дверь.

— Да, входи! — отозвался Домингес.

В кабинете находилось около дюжины охранников.