какова тут разница? Важно другое: несколько приглашенных дам, смотревшие на то непотребство чрез маски из лож, были сим танцем весьма развлечены. Девок после спектакля дамы погнали со сцены прочь: пороть, пороть! А уж сами — еще скорей, чем те девки — решились танцевать безо всего...
Дамы были приятней девок. Знали толк в любви, слезами и враками про неземные чувства ранимое княжье сердце не мучили.
Юсупов согнал улыбку с лица — мысль про девок была несерьезной, музыкального ритму в бумаге не создавала и смыслу бумаги не соответствовала. Нельзя было допустить изменений тона в бумаге! Поэтму далее последовало сухое, дельное:
Князь задумался. «Ученицы-то в школах театральных всякие бывают».
Здесь Николай Борисович — припомнив скупой слух о некой постыдной связи означенного Фомина с молоденькой — да что там молоденькой, с юной совсем ученицей, — капельмейстеру посочувствовал. «Да-с, всякие бывают!»
А вот тут — пусть побегает. Пусть с полупьяными оперистами у них на дому полается! Оперисты — дрянь. Ишь чего вздумали! С италианскими певцами равняться. Половинной — по отношению к италианцам — оплаты требовать. Одна только пара гнедых — Сила и Лизка Сандуновы — чего стоит!
А случилось князю разок на Лизку прикрикнуть — стал муженек ее Сила жаловаться. Да как! Со сцены, подлец, вместо автора, от себя говорить вздумал! Стал зрителям про якобы имеющиеся утесненья сообщать. А всего-то и было Лизке сказано:
«Прямая ты русская Фетинья! — Ну и добавлено, конечно: — Пшла вон отсюда».
Но ведь не просто так сказалось, не в сердцах. Было за что звать Фетиньей, было за что и гнать!
Еще три года назад князюшка распорядился: русских актеров и актрис в ложи Каменного театра — где играла итальянская труппа — не допускать. А сажать их подальше от лож, в парадиз, в галерею. А сия Фетинья что вытворила? Забралась (как свинья в лужу) в ложу, да еще и выйти вон отказалась. Пристава посмела ослушаться. Ну и, конечно, схлопотала за это. Взяли ее тогда под белы ручки да вместе с муженьком спесивым — под стражу, под арест, на всю ночь! Чтобы актрисой, равной европейским, себя не мнила.
Тут князь слегка себя одернул: как последователь несравненного Жан-Жака, как продолжатель славного Руссо, он чрезмерных грубостей отнюдь не желал. Чтобы перевести сандуновское дело в плоскость условно-театральную, из грубой жизни повыдернуть, решено было придать всплеску чувств некую изящную форму.
На Сандунову была дана эпиграмма (ясностью своей подобная резолюции):
При чтении вслух, однако, стало очевидно: слишком уж простонародно, куплетно.
Распространять сии «куплеты» князь возможным не счел.
Впрочем, сейчас не о Сандуновых обрыдших и даже не о славном Жан-Жаке речь! Скорый княжеский разумок чуял другое: с Фоминым этим дело непростое и ухо тут надо держать востро.
Отменить написание бумаги было невозможно. А хотелось.
Продолжая диктовать, князь о некоторых своих желаньях и о невозможности их исполнить как раз и задумался. От этого осерчал сильней:
Я тебе покажу хлеб государев даром жевать! Я тебе дам, сутуляка ленивый, просвещенного европейца из себя корчить. На все пробы! Каждый день! Побегаешь у меня!
Здесь Николай Борисович до боли сжал волчьи скулы.
Понятное дело: замолвил кто-то о правщике словечко! И как бы не самому государю. А иначе откуда это изустное распоряжение лакея Кутайсова: «Дать деньги пристойные и в службу назначить».
Было и еще одно распоряжение титулованного лакея: «Не менее шести сот рублев в год дать! Да квартирных сверх того в год сто двадцать — сто пятьдесят».
«Это что же выходит? Сегодня ему шестьсот отвалили, а через пять лет, глядишь, тысячу в год отвалят. Станет сей губошлеп федулистый в собственной карете разъезжать, встречным кивать свысока. Станет делами управлять и в назначения влезать! Вот чего добивается для таких федулов и фетиний государь-батька!
Вышло опять-таки в эпиграмматическом роде. Однако — к чертям эпиграммы на простонародных дур и дураков! Нечто иное (хотя и это — про дураков) входило в голову: государь-то — непостижим! Творит неслыханное. Как словно прадед его, Петр.
Раньше Юсупов Павла Петровича обожал. Любил безмерно каждое слово, каждый жест его! Теперь обожание исчезало. Ведь по прошествии года царствования чудным императора звали лишь сердцем к нему приросшие. Все иные — дураком и курносым батькой. Еще пять лет такого царствия…
Но и пяти лет — на глазок отмеренных князем Юсуповым — не было в запасе у Павла Петровича! Не суждены они были и капельмейстеру Фомину.
Не имелось у вечности прочного запаса лет для двух русских гениев, для двух малорослых угрюмцев, с зеркальной точностию представивших миру две стороны русского характера: угрюмость — происходившую от нежности человеколюбия; и неожиданность действий, их уснащение юродскими выходками — от неприятия жизни во грехе!
Три года одному. Четыре — другому! Было им отмерено грубо и скупо.
Ни годочком, ни месяцем больше!
Не зная сего, не зная и того, что самому ему суждена жизнь долгая, а перемены в характере разительные, — князь Юсупов, все еще недовольствуя на взрастающих дикой травой фетиний и федулов, кончил диктовку так:
