слыхал, верно. А «Дона Джиованни» — ни-ни! Негласное запрещенье имеется... Да не в том суть! Сия опера — великая тайна сама по себе. В ней корень мира! Хотя корешок тот не всяк дурак отыскать может. А по сужету...
Евстигней отмахивался:
— Сюжету не надобно! Дай увертюру слушать!
Валашка, однако, все рассказывала и рассказывала. Поневоле вслушался.
— …те механизмы супруг мой под сценой и спрятал. Недаром анженер! Действие сих механизмов поразительное: что хошь сотворить с тобою могут...
— Ну, врешь!
— А вот не вру. Сам скоро увидишь. Ну про механизмы — после. А вот опять по сужету. Луна сей момент выйдет! Луна прозрачная, без кровиночки... Заборы глухие, каменные.
Севилья! Это пока на сцене никогошеньки. А вот погоди, выбежит хитрец Лепорелло. Даром что слуга. Поумней барина будет. К тому же — чей слуга он? Вроде Дону Джиованни служит. Но, может, и не ему одному!
По-итальянски Евстигнеюшка лопотал сносно. А уж понимал — так до крохи.
Тлумачить было незачем. Он отмахнулся от валашки резче, вслушался чутче.
Ария выбежавшего сбоку и с притворным смирением вставшего на краю домашней сцены Лепореллы — пришлась по душе. Стал подпевать. И не оттого только, что по душе пришлось! Певцы-то дурноголосые, необученные. Захотелось самому выскочить на сцену, пособить, подправить.
А валашка, опережая музыку, все свистела в ухо:
— Вона и Дон Джиованни! Сейчас начнет за гишпанкой ухлестывать. Шум, разговоры... В доме гишпанки шум и услышат. Да не в шуме дело! Ты на луну-то глянь, сокол!
Евстигнеюшка глянул вверх.
Прямо над театральной сценой висела питерская щербатая луна. И вовсе не механическая, не инженерская! Все вокруг было театральным, а она — натуральной. Сткляной потолок? Так и есть. Теперь ночное светило, сквозь сткло, зловещей краснотой и наливалось.
— ...как луна до возможных пределов докраснеется — так выступит из палат Дон Комендаторе. Комендор, по-нашему. Выступит, шпагу вынет, запоет страшно. Тут его Дон Джиованни насквозь и проткнет, — забегала и забегала поперед батьки в пекло валашка. — Сим протыканьем — великую беду на себя накличет. Будет ему при конце огонь, и будет бездна!
— Так ты оперу уже слыхала?
— Окромя репетиций — первый раз слышу. А только история в опере рассказана правдивая. Ее-то слыхала не раз. Сама в такую едва не вляпалась.
Евстигней снова отмахнулся. История сейчас была ни к чему: пенье, оркестр! Досада от неумелости певцов и музыкантов понемногу проходила, главным делалось не
— Да ты меня и не слышишь вовсе! Гляди, пожалеешь. Ты ведь сам от Дона Джиованни недалеко ушел. Ты сам — Дон Джиованни. Только вывернутый наизнанку! Два вида особей мужеска пола всего вас и есть, — валашка коротко хохотнула. — Один вид: Орфеус несчастливый. Другой — Дон Джиованни беспутный. Вижу, имена италианские тебе надоели. Так ты на гишпанский лад зови его: Дон Гуан!
Евстигней потерянно кивнул. В мозгу его произошла внезапная перемена: соединились, а потом разлетелись в стороны, далеко друг от дружки, две театральные рольки, две судьбы: Дон Гуанова и Орфеева.
«Так кем же мне-то в дальнейшей жизни суждено быть? Гуаном? Орфеем!» — то ли сам себе шептал Евстигней, то ли слова эти подсказывала ему валашка. «Ну буде, хватит!»
То привставая, то снова падая в кресла, он постарался выкинуть из головы все какие были мысли, стал подпевать бог знает кем и как занесенной в Россию музыке:
И дальше, и стремительней:
Лепорелло оглашал список Гуановых побед. Евстигней со сладостным смущеньем тому списку вторил. Луна, как битая кучерская морда — в кровоподтеках, в пятнах, — хитро улыбалась. Рядом высились горы: теплые и как женские груди округлые. Там, в Гишпаньи, в тепле и в холе, сновали обходительные кавалеры, приседали уступчивые дамы.
Луна с кровоподтеками была скрадена на время облаком.
И нахлобучилась на глаза — как та шляпа просторная — тьма: сперва радостная, затем тягостная. Не замечая надвинувшейся тьмы, кривлялся за деревом Гуан. Слуга его, Лепорелло, увещевая донну Анну, радостно мазал хозяина дегтем.
Внезапно в голову влетело: жизнь пропадает зря?
Евстигнею тут же захотелось влезть в Гуанову шкуру, засновать беспрестанно по Питеру, по Болонье, по Гишпаньи: туда-сюда, туда-сюда! И так — годков десять, двадцать! А потом в тех снованьях навек бы и раствориться! Без забот, без печали, вспоминая при конце лишь про женскую ласку и про дурманящий женский запах...
Но не дано было ему веселья! Даны были печаль, угрюмость. К тому ж, все ясней становилось: ждет Гуана бездна! Потому-то краса Мозартовой оперы и не могла до конца пересилить веры в извечную правоту и щемящую боль Орфеевой арфы...
Опера шла, летела. Механизмы исправно меняли картины в тылу у певцов. Мелодии были восхитительны, но и тревожны.
Вдруг, ломая декорации, сбивая на пол кенкеты с горючим маслом, выехал на сцену истукан на колесах. Выехал убитый Гуаном Дон Комендаторе. Истукан имел в себе два человечьих роста, от плеч до ботфорт был затянут черно-серебряным плащом. Кто-то внутри того истукана (а по-новому — статуи) сидел. Кто? Искусный театральный механик? Погребальный возница? А иначе как истукан мог сам собой, поперек сцены — пусть неуклюже, пусть громоздко — двигаться?
Тут все, кто был в зале домашнего театра, ахнули: истукан поднял руку. Вслед за тем, из ладони его, из пальцев, пятью-шестью струйками брызнула кровь. Певцов раскидало в стороны, чудесный терцет запнулся, смолк.
Дико клацнув железным ртом, сжатым грохочущим голосом — уже не по-италиански, по-русски — истукан произнес:
— Ты меня звал... Дай мне руку, Гуан. И ступай за мною... Вас всех вслед за мною прошу, — чинно поклонился истукан в сторону зала. При этом другая, не брызжущая кровью рука его, выставляясь вперед, стала зримо наливаться неслыханной тяжестью, пудовым свинцовым весом...
Остро вспыхнул и, все сильней разгораясь, загудел посреди сцены огонь. Певцы и музыканты, напуганные огнем, а еще более движущимся истуканом, спешили кончить страшную и прекрасную оперу. Ухваченный за руку Гуан волокся за истуканом. Что-то лепетали, убегая со сцены, донна Эльвира, Церлина, Лепорелло.
Евстигней резко поднялся, оттолкнув валашку, кинулся бежать.
На выходе из зала он обернулся: каменный истукан, проломив пол, в искорках пламени уходил вниз.
