Отплясали в мазурках, отмаршировали строем, отшлепали лаптями крестьянскими два двенадцатилетия. Добежал почти до скончанья год 1824-й.

В том 1824-м, ноября седьмого дня, случилось в Санкт-Петербурге наводнение: неслыханное, небывалое! Наводнение трощило леса и корежило ограды, топило шнявы и ломало хворостинками мачты. Губило всё, губило всех, не разбирая чинов и званий! Уходили на дно, как те камни, люди и домашний скот, а подводные глыбы, обратно тому, выворачивало из глубин, кидало поперек улиц.

Не пощадило наводнение и мертвых. Вымывались из земли и, то поспешая и стукаясь друг о друга, то грозно-медленно — словно на Страшный суд — плыли по Неве, по Большой и по Малой Невке гробы.

Через три дня вода стала спадать, через пять — схлынула почти полностью. Явились на возвышенных местах зеваки и зрители: большей частью потерянно молчащие, иногда — разлагольствующие.

На шестой день, 14 ноября, на арочном бетанкуровском мосту через Малую Невку, соединявшем Каменный и Аптекарский острова, стояли двое господ в подбитых мехом плащах, в цилиндрах. Цилиндры были зацеплены резинками за подбородки, плащи подвязаны кушаками: ветер!

В руках у одного из господ поблескивала узкая и длинная зрительная трубка. Бог знает, что хотел он высмотреть во вспененных сорных волнах!

Нева, пять дней тому повернувшая было вспять, обратно своему же теченью, ныне текла, куда ей и следовало: в море. В море несло и остатние, уже не слишком крупные бревна, ветки, перевернутые вверх дном лари, оглобли, коромысла.

Внезапно, как по команде, вынесло пред очи гроб, за ним еще и еще один.

— Третьего дня со Смоленского кладбища, да и с других тож, покойников свежепогребенных в гробах по Неве несло...

— А эти, видать, из могил несвежих, давних. Гробы-то по-развалились. Или в водоворотах их все эти дни крутило. Теперь, вишь, сюда, в Малую Невку, приплыли…

Чуть позади двух гробов плыл нелепо зажатый досками, воздетый под углом, косо, грубый деревянный крест. Зрительная трубка тотчас на крест и была нацелена, надпись — прочитана. Не весьма грамотно, буквами разной высоты, на кресте было вырезано:

Раб Божiй Евсiгней …пат... Фоминъ Рожд… 1761, скончался 1800

— Не тот ли это Фомин, что за других оперы сочинял?

— Тот, как пить дать тот! — Один из господ, совсем еще молодой, едва ли и двадцатилетний, весело осклабился. — Скажи ты на милость! А лет ему было отпущено — тут говорящий беззвучно зашевелил толстенькими губами, — всего только 39... Ты, душа моя, Сашкины стишки «К Наталье», помнишь ли? Так там про лиц из оперы этого самого Фомина говорится:

Та опера «Мельник — колдун, обманщик и сват» звалась! — Весело скалившийся (не вполне опрятный, толстощекий, с громадными черными ногтями) господин хотел было кричать стихами дальше. Однако налетевший шквал забил ему рот водной пылью, еще чем-то мелким, колким, беспрестанно носимым в воздухе.

Господин задохся. Стишки не сказались. Крест уносило мимо.

— Брось ты, Лев Сергеич, стишки! Не до них теперь, mon ange, — с особым значением нажал на последнее слово собеседник Льва. — Да и опера сия вовсе не Фомина сочинение: Соколовского и Аблесимова. А про Фомина того слыхал я нечто совсем иное. Будто еще при жизни крест на нем был кем-то поставлен! Даже и могила его сразу и навсегда была утеряна. А ведь о Фомине сам император Павел перед смертью справлялся. Для какогото прожекту, сказывают. Так ведь не нашли и следа! А все франкмасоны. Они с некоторых пор зуб на Павла Петровича точили, ну а уж заодно и Фомину досталось. Хотя, впрочем, кое-кто и на Орден Иисуса грешил. Однако те не могли, ни-ни…

Разговор про франкмасонов Льву Сергеичу был неприятен. Он перевел его на другое.

— Гляди ты, как забавно: не гроб под крестом, а корыто! И прибито как бы не намертво! Это к чему ж такая аллегория?

— Молчи, Лев Сергеич! — Собеседник Льва понизил голос до шепота. — Правду, стало быть, говорили! Украли гроб Фомина иллюминаты проклятые для нужд мерзких... А корыто для издевки пришпандорили: пускай, мол, крест без гроба поплавает, пускай по водам попутешествует. Ну да теперь — все одно… Скоро всему ненужному, всему, что в империи двести лет дурной плесенью нарастало, — конец!.. Так что плыви, крест, плыви! — словно забыв про оторопевшего Льва Сергеича и отвечая лишь собственным мыслям, стал, пряча зрительную трубку, бормотать предусмотрительный его спутник. — Плыви! Тебе одному предоставлена в нашем Отечестве свобода полная...

Страшное наводнение 1824 года кончалось великими печалями, но и скрытой радостью, тайной надеждой:

— Утром получил от Сашки... от Александр Сергеича... — поправился Лев, — письмо. В три дни, каким-то чудом доставили! Так ты, душа моя, не поверишь: он у себя в глуши над нами же и смеется!..

Толстовато-неряшливый, с черными ногтями и ленивыми мыслями, бездельник, но не шенапан, любящий опального брата, но и завидующий ему, Лев Сергеич хотел было огласить Сашкины слова про петербургский потоп полностью. Однако полностью не решился, прокричал, повышая голос вперекор ветру, лишь часть из тех слов:

— Сашка пишет: «Ничто проклятому Петербургу! voila une belle occasion a vos dames faire bide...» — что, конечно, звучит куда лучше, чем по-русски: вот случай нашим дамам под... под... — Тут Лев Сергеич натужно закашлялся и глянул искоса на собеседника.

Но тот Льва давно не слушал!

Не дамы и не потоп занимали его в тот миг! Тайная связь времен и как некая частность: связь покойного императора Павла с малоизвестным сочинителем комических опер не давала ему покою.

В воображении вспыхнули и засияли несколько цифр. Цифры сияли синим и красным. Чуть погодя — разбились на две строки: