силу платить готовому. А как камень змеиный тот заклинать, так только именем Господа своего и верой своей. И если уподобится камень змеиный подчиниться и имя, ему насильно данное, воспринять, так из власти не выйдет до тех времен, пока не исполнит вполне ему порученное. А до той поры ничьих сторонних влияний послушать уже не станет.

А имя, камню змеиному порученное, есть Владимир, по счету предка нашего, и по милости его, велено дожидаться, когда придет второй с именем таким. Из опасения угрозы Византию славному ни третьего, ни четвертого царя камню дожидаться было не указано.

А как короновали первого того Владимира, так и проклятию начало уположено. И непременно до второго такого же, по правилу времени своего на царство избранного, чтобы священник веры его непреложно при том присутствовал и истинно той шапкой венчал.

И как будет шапка та на главе его, второй после первого, кровь выступит в знак на лике его. И морок потупит разум, и четырежды раз сие свершится. Однажды, как венчают его. И еще трижды раз. Как будут ему знамения роковые явлены, на водах, на земле и в небе.

И как выйдет знамение тому третье, так скоро и наступит конец всему. А лет на то положено, от начала шапки воздетой считанных, числом семь. И на конец года седьмого крах наступит царству его и народу его от руки сторонней и безжалостной. Навечно с лица земли проклятые отринутся и не вернутся более назад ни во время какое. И хаос и пустыня разоренная пребудут на месте их. И дух камня после того станет свободен и безымян вновь.

А как захочет царь второй, который с именем Владимир придет, проклятие это снять (тут не удержался Ефрем, добавил слова от сердца жалостливые) и да поможет ему, несчастному и безвинному, в том укрепится его вера собственная! – есть к тому некоторая дорога. Ибо воля над камнем имеет и свой конец, без него не быть заклятию.

А чтобы спасти царство свое и вывести к жизни народ свой, то должен будет сей Владимир исполнить такое.

Взять первую из священных пяти, что исконные от самого начала. И по своему счету от 22 на 2 отметить и, воздев шапку на главу свою, таково бестрепетно поступить и не ждать освобождения. А что будет лежать под его рукой, так сам оценить для себя же должен, велика ли драгоценность. А если пожалеет и солжет себе, то проклятие останется на месте своем, и погибель не выйдет ему отвратить. В память Ионафана, предка нашего, таково быть должно».

Прочитал еще раз старец Ефрем свое писание и остался доволен. Ничего переделывать не захотел. Сказано обо всем с ясностью чистой и строгой в порядке, любому из его народа доступной. Запечатал пергаментный лист горячим сургучом с двух краев, надписал для Леона поверх передаточное право на иудейском, сложил возле подушки в изголовье. Чернила, способом одному ему известным, на века положены, и не выцветут – посланию, что под ними, от асбеста ни огонь, ни вода не страшны. И только об одном призадумался и пожалел.

В давность еще раннюю, князь московитский, один из первых славных, не ведая того, глупость великую совершил. А все от скупердяжничества своего, недаром Калитой прозвали. На шапке, у восьми лепестков на самом ее верхе, где сходились все золотые части, вишь ты, показалось ему, будто место зря на пустоту уходит. И повелел он для красоты шапки золотой на верх тот крест православный, жемчугом украшенный, воздеть. Мастера и налепили кое-как, только изгадили, где уж им было за предком искусным, шапку ковавшим, угнаться. Но князь доволен остался. А вот дух, запертый теперь наглухо, без выхода к небу, едва ли. И представил себе на миг старец, какова гневная мощь того духа станет, когда придет его срок. И опять пожалел того неведомого ему Владимира, которого духу заповедали счесть вторым, и помолился по канону православному за него, вдруг молитва сохранится в небесной, неопалимой кладовой и поможет в час роковой хоть малой малостью.

А после молитвы горячей стало старцу плохо. То ли от усилий чрезмерных, то ли оттого, что пришел нынче его час, от рождения предреченный. Только и смог приподняться на постели, куда отдохнуть от трудов прилегши было, да рука слабая лишь потянулась к горлу, как Ефрем тут же и пал обратно на мягкую перину.

И уж к вечерней трапезе нашла его холодным шорникова женка Тришка, заголосила враз, сбежались люди. В клеть набилось полно дворового народу, и ключник с ними. Послали князя упредить о кончине старца. А тут, не ведающий ничего худого, подоспел и еврей Леон. Поняв же скоро, что со старцем произошло, расстроился сильно. Но не отступился. А стал тайком сквозь дворню протискиваться, чтоб вокруг тела Ефремова неприметно пошарить, вдруг готовое письмо по уговору и найдет. Только нашел не он, нашел мальчонка юркий, шорников сын, Засоха. Вытащил пергаментный лист из-под подушки. И, довольный, помахал у ключника перед носом. Тот и схватился сразу, не успел Леон поделать с тем ничего.

– А только веление от князя такое, что по ученой мудрости старца все листы рукописные и книги, иже с ними, в княжеские покои отнесть и там оставить без порчи, – строго приказал ключей управитель и пергамент у Засохи отобрал.

Уж как ни пытался Леон обольстить сурового ключника, а ничего не вышло. Говорил, и что письмо найденное для его особы писано, за тем, мол, Леон и пришел на княжий двор, и что язык-то, сами поглядите, не православный вовсе, и деньгу сулил и подарок. Только у управителя дворового и своего полно добра имелось, Леона он грубо вышиб прочь, велел более не шляться без толку, имени старца не порочить.

Так еврей, однако, и убрел ни с чем восвояси. Осталось при нем одно лишь куцее знание о таинственном некоем проклятии, что покоится на царской шапке, в наследство от давнего прошлого оставленной, и что ужас и разорение чуть ли не вселенские в ней сокрыты, но более не известно было Леону ничего.

При дворе великокняжеском он и осел. Скоро в лекари первейшие выбился при сыне нынешнего правителя московского, Иване, по счету Третьем. Сытно жилось Леону и про Венецию редко вспоминалось. Хотя нынешний князь Московский и был по натуре весьма жесток. И иноземцам, однажды к нему прибывшим, обратно ходу не давал. Но Леон тем не устрашился, а, напротив, вцепился в карьеру свою придворную зубами и руками. И даже судьба его знакомца, из немцев пришлого, Ивана, про прозванию Фрязина, гордыню лекаря усмирить не смогла. И поруганное имение Фрязина за малую провинность, и дети, в неволю вечную отданные, – все было от Леона далеко. К тому же скоро обзавелся он и новым дружком, тоже из земель италийских прибывшим. Зодчий тот был по своему ремеслу, а по имени Аристотель, из семьи почтенной Фиоравенти, из города Болоньи, нанятый для укрепления церкви обветшавшей, что на Успение Богородицы строилась еще при князе первом Иване. С ним совместно и коротал Леон частенько вечера долгие.

И дождался однажды часа, немного времени спустя, как въехала на Москву царевна прекрасная Софья из рода императорского Палеологов, в невесты великому князю отданная. И воссоединилась Византия сгинувшая с Русью новой, и стали они одно. И пожалел тогда Леон о смерти старца, что не увидел и не дождался Ефрем, как возродилась его заветная звезда трех морей под сенью иной и крепкой, и не возрадовался оттого.

А после и вспомнил Леон, как строго велел ему старый Ефрем глядеть за шапкой золотой в оба глаза, и призадумался, уже тяжкий годами, кому бы завет передать. Но не успел. Сгубила его собственная лекарская гордыня. Как заболел сын старший и наследник великокняжеский, мужчина еще бодрый, недугом, что камчугом меж народа прозывается, так вызвался Леон в самонадеянности своей излечить, хотя и знал наперед: дело то неверное. Врачевал травами и прикладывал стеклянницы с крепко горячей водой, а только вскорости помер наследник, и Леону по гневу великокняжескому пришлось скверно. Едва минули сорок дней с погребения царевича в церкви Михаила Архангела, как извлекли еврея Леона из темницы да и отрубили по высшему приказу его многоумную голову на Болвановке, ни мольбы, ни оправданий слушать не стали. Так и сгинул завет старца Ефрема на века, ведь кроме казненного лекаря, о том секрете ни одна душа во всем свете более не знала ничего.

Уже на следующий день снова приехал Базанов в дом к преподобному отцу Тимофею. Гадать над письмом мог он, конечно, и у себя на квартире, но опасался. Вдруг мать или отец, почуяв издали недоброе, нагрянут к нему со своими ключами или позвонят некстати, а аппарат у него определителя номера не имел.