потому что на Витю сам Ермолов не серчал никогда и гонцу не выходило отрубания головы за дурное известие.

– Вот, Владимир Владимирович, мы и дождались, – сказал в тот день Витя и аккуратно почесал макушку, будто бы недоумевая, как такое вышло. – Не управились они там с ситуацией да и дали деру. А те сегодня и объявили о новом правительстве. И называются теперь, извольте видеть, Объединенный Халифат.

Ермолов тут же понял, о чем речь. Опозорилась Америка, а отдуваться придется соседям этого, господи, не приведи, Халифата. И нечего бороться было за тридевять земель с привидением исламского джихада, сами теперь собственными стараниями из призрака сделали явь да шасть в кусты за океан.

А у России с тем первобытно диким Халифатом еще до его переименования имелись запутанные и длинные счеты. С давних времен. И вроде бы получалась при том Россия обидчиком, а гордая и горная страна – невинно пострадавшим государственным субъектом, хоть и не членом ООН. Пока же на северного гиганта зуб у обиженных был короток, и горная гордая страна помаленьку-полегоньку стала точить его на ближних своих, восточных соседях. Правда, кое-кто присоединился на добровольных условиях, и Халифат тот немедленно разросся, будто дрожжи на навозном удобрении в жаркую погоду. А из-за океанских рубежей при великой мудрости своей все подзуживали: мол, давай, давай! Миротворцы хреновы! И дозуделись, что места в Халифате стало мало, а жадных и голодных много. Тут кстати и пришлись старые обиды. Ермолову о них и напомнили.

И повертелся он тогда ужом на сковородке. А что делать? Не воевать же, в самом деле. Если бы не семиградцы и не верный его дружок, пожизненный правитель Тюркского каганата, небольшого среднеазиатского княжества, выросшего из бывшей хлопковой республики, солоно пришлось бы Ермолову. Ну, те не выдали. Хоть и вчерашние, а помнили свято, как при советской власти вместе детей крестили и кумыс попивали, и спасибо им на добром слове. Не допустили к своим границам, а дали от ворот поворот. Им чужие Халифаты ни к чему, своего добра полно, и нужно его охранить. А кто поможет, кроме Ермолова? Вот то-то и оно!

А тут еще истинные ценители демократии подложили ему новую свинью. От большого ума. И как же их достала несчастная Россия, если готовы были самих себя запродать на плаху, только бы насолить покруче и поядреней. Спроворили по соседству от Халифата еще воронье гнездо. Новую Вавилонию, да на старом месте. Та вроде бы прямых претензий к его державе не имела, но из солидарности с единомышленниками способна была натворить бед. Багдадский вор всегда выходил непредсказуемым наперед. Тогда Ермолов окончательно уверился, что мир вокруг него обезумел. Но понадеялся на собственные таланты да и целым корпусом хорошо выученных и вымуштрованных дипломатов не был обделен.

Ситуация тогда колебалась, как на нестойких базарных весах. Вправо, влево – малейшее недоразумение могло привести либо к большой дружбе, либо к великой вражде. Вышло второе. На смертном одре поклясться мог в том Ермолов и не погрешил бы против совести, что не по его вине. Снова выпал Ермолову несчастнейший на свете и в его жизни случай, ровно в начале седьмого года его правления.

Сейчас-то, после встречи с этим младенцем в рясе с чужого плеча, он уж знает отчего. Знает, что не было у него тогда и полшанса на удачное разрешение от злополучного бремени. И что это свершилось, как поведал ему напуганный шапкой Андрей Николаевич, третье, самое бедоносное из предзнаменований страшного змеиного камня.

На подворье в этот ранний час было еще законное царство тишины. Спала дворня, дремали у ворот заскорузлые от холода стражники. Княжеские покои тем паче безмолвствовали, да и не скоро еще там пробудятся. Только из пекарни пробивались огни да бродили по двору цепные псы, гремя шейным железом. Один он, старый Ефрем, из милости проживавший который год в доме князей славных Гагариных, не спал в эту ночь, а лучше сказать, не ложился вовсе.

Теперь Ефрему совсем не хотелось тратить время на сон, и так от его жизни оставался лишь куцый хвостик дней, и чувствовал уж он приближение последнего для смертных ангела, собирающего с земли души человеческие. В каморке его было тепло и уютно пахло свежим деревом и воском, спасибо новой московитской моде – дома каменные содержать для параду, а жить в палатах, из бревен сложенных. Может, и не таких безопасных от огня, зато приятных для их обитателей.

Скоро случится уже круглых пять лет, если посчастливится вдруг дожить, как отошел старый Ефрем от дел. А подвизался ведь на должности почетной при митрополите Ионе, с самых первых дней, как того избрали на место изгнанного грека Исидора. Не по душе тогда князю великому Василию пришлась идущая со стороны дальней идея соединить в унии церковь православную с римской, и отгородился он от патриарха царьградского. Ефрему обидно было весьма за отставленного с позором Исидора, но чувства свои вынужденно держал при себе. На то и присутствует в земле этой их род из поколения в поколение, чтоб присматривать за великой тайной и сдержать данное некогда слово. Вот и Ефрему пришлось пойти на святотатственное дело, и страшно было теперь за посмертную судьбу собственной души. А только он, иудей, крестился в веру православную и, даже сказать страшно, черный клобук надел на главу. Для виду было сделано, но на деле исполнено. В сердце его жила вера отцов, а на теле его висел крест православный. Меж двух, нет – меж трех огней заперт оказался бедный Ефрем, Эфраим бен Елезар, но миссию свою из года в год исполнял исправно, не забывал о ней и готовился передать далее.

Только вот теперь передавать оказалось некому и, главное, незачем. Детей своих Ефрем не имел и по рангу монашескому иметь не мог, все тянул с поисками отрока достойного, да только злая судьба все решила за него.

Пала, пала держава великая! Рухнул колосс, опора мира, под мечом басурманским сгинул, и имени не осталось. Последний император, несчастный Константин, что из рода Палеологов, лишился своего трона, и навсегда. И город имени его отныне носит чужеродное и чудовищное прозвище Истамбул. И у Босфора белые скалы не узрят более царского шествия, и колокол Святой Софии не призовет народ греческий на служение вере своей. Пала звезда трех морей, пала Византия! Все пережила – и нечестивого императора Исавра Льва, и империю Латинскую, и Крестовые походы. И пала. Под косым, как месяц, сарацинским мечом, будь проклята рука султана Мехмеда, на святой трон посягнувшего!

И сторожить Ефрему стало нечего. И стар стал он сам. Хорошо, что князь Иван, из рода Гагариных, тех самых, что от Всеволода Большое Гнездо происходят, человек радушный и до поповской мудрости охочий, приютил его, старика. А для московитов конец империи Византийской как бы и стороной прошел. Удивительный все же народ. Драка их собственного князя, слепого Василия, прозванного Темным, с отступником и осквернителем Митькой Шемякой куда как выходила занимательней для умов, чем падение целого древнего царства, согласного к тому же в православной вере.

Знал старый Ефрем из рассказов собственного отца и о том, что первый хранитель тайны и он же ее создатель, прародитель Бен-Амин, некогда, в давно минувшие времена, пожалел очень сильно о содеянном. Но исправить ничего не мог и оставил своим потомкам наказ наблюдать и соблюдать Камень Змея, передавать дословно и без отступлений сокровенный список о нем и упредить соплеменников в случае грозящей опасности. Только не мог знать тот древний его предок, что однажды случился день, когда все иудеи в спешке великой бежали из этой земли, и вовсе не от проклятия Камня Змея. От восточной степной орды, хлынувшей вдруг в православные пределы и принесшей с собой великий хаос и огонь войны. И предупреждать стало некого.

Только один из рода их предка Бен-Амина, связанный словом, не бежал никуда, а последовал за шапкой далее на север, где правдами и неправдами затесался в свиту тогдашнего князя Новгородского, прозванного за победу славную Невским. В его сундуках казначейских и покоилась в те годы лихие Мономахова шапка, так ни разу и не возложенная ни на одну царскую главу.

И ездила та шапка вместе с княжескими коробами, а род Бен-Амина следом за ней. Где и щи лаптем хлебали, где и головы под топор подставляли, где и на костер случалось попадать за веру еретическую, где втираться обманом, а где и надевать на себя православный крест. И ждать. Ждать исполнения сроков, кои и освободят от данного некогда их предком слова. И все не было на троне Владимира, да и трона как такового не было. А звались князья великие, Московские, в лучшем случае стольничими императора. На шапку так никто посягнуть не решился. Вот и сын Василия Темного, Иван, все ходил, ходил кругами, но так и не исполнился отваги. Да все равно ведь нет и не было более ни одного Владимира, а одни лишь Дмитрии да Иваны, Юрии и Даниилы.