они постарше, чем на Срединном хребте, и намного старше, чем на Южном… хотя Южного ты, наверное, не помнишь. Маленький был.
— Помню! — запальчиво возразил Валар. — А почему же они такие низкие — если старше?
— Потому что у гор все не так, как у людей. Совсем наоборот.
Повозку качнуло, маленькая спина на мгновение отделилась от большой, и в просвете Мильям успела увидеть горизонт, волнистый, будто застывшее море, когда оно уже не штормит по-настоящему, а сглаживается, успокаиваясь после шторма. Ни на одной из пологих, набегающих друг на друга вершин она не заметила белых шапок. Северный хребет. Казалось, до него еще не меньше дня пути. Хоть бы не больше: запасы воды уже подходили к концу, а источников здесь, в долине, до сих пор не попадалось. Робни-ван говорил, что в горах трудностей с водой не будет… но теперь Мильям заволновалась. Откуда — если на этих вершинах нет ни снега, ни льда?
— Папа, а там, за горами, тоже есть селения?
— Есть. И еще города. Мы скорее всего будем жить в городе.
— А что это такое?
— Тоже селение, только побольше. Там много жилищ, и некоторые поставлены друг на друга, в два ряда или даже в три. Конечно, смешно называть такое городом…
— Почему смешно?
— Потому что… трудно объяснить. Как-нибудь потом, хорошо? Ну так вот. В городе живет куча мальчиков, и я думаю, ты с ними подружишься. Только сначала надо будет выучить местное наречие, а то не сможешь понять, что они говорят…
— Ты меня научишь?
— Постараюсь. Я сам не очень-то хорошо его знаю, но объясниться могу, когда-то регулярно выходил на этом участке, еще до плена… В общем, разберемся.
— Ага. Пап…
— Что?
— А в этом… городе… я пойду учиться к мастеру по оружию?
— Здрасьте. А я, по-твоему, кто?
Валар не ответил. Узкая спина чуть отодвинулась от широкой, и Робни-ван своей громадной ручищей сгреб мальчика в охапку, притянул к себе; не задел бы сломанную руку, успела забеспокоиться Мильям. Взъерошил пятерней светлые волосы. И тоже ничего не сказал.
Повозка пошла в гору, и линия горизонта поднялась над их головами одинакового цвета. Ровные ряды спокойных каменных волн. По крайней мере на этом хребте должны быть пологие перевалы, по которым без труда пройдет повозка… и вряд ли там слишком холодно. Мильям отпустила полог, откинулась на дрожащую стенку повозки.
И вдруг отчетливо, всей кожей, вспомнила пронзительный снежный ветер перевалов Южного хребта — где пролегал путь двух самых далеких путешествий ее жизни. Особенно во второй раз… Валару было чуть меньше года, он, конечно не может помнить; а она никогда не забудет. Теплый — теплый?! — сверток на груди, такой тяжелый под еще более тяжелой мужской косматой буркой… хоть бы не задохнулся — и хоть бы не начал плакать на морозе… страх, постоянный страх…
Мильям пыталась тогда докричаться до Матери Могучего, обещая, что больше никогда не покинет домашний очаг, — но Матерь, кажется, не слышала в завывании бурана ее голоса. Надо родиться первой дочерью в семье, чтобы в любое мгновение без усилий говорить с Ней…
Два дня назад Адигюль, провожая повозку за околицу селения, пообещала замолвить за сестру словечко перед Матерью. Она смотрела на Мильям, как всегда, сверху вниз, со смесью жалости и презрения. И еще — но, может быть, показалось? — с потаенной, тщательно и глубоко запрятанной завистью.
Юстаб зашевелилась, несколько раз хлопнула огромными ресницами и открыла глаза. Мильям улыбнулась, и дочка улыбнулась ей в ответ. Все будет хорошо.
Робни— ван поднял край полога и заглянул внутрь:
— Как вы тут? Устали? Еще чуть-чуть — и привал.
Он тоже улыбался.
— Вот он, город, — сказал Робни-ван.
Протянул руку, и край бурки затрепетал, словно крыло громадной птицы. Ветер здесь, на перевале, бил наотмашь в лицо плотной стеной, рвал одежду и волосы, слезил глаза. Присев на корточки, Мильям тоже расправила крылья — края шерстяной накидки — и накрыла, притянула к себе, прижала к груди детей, защищая их от ветра, не слишком холодного, но свирепого, будто разъяренный конь.
Валар вырвался сразу же, забежав вперед отца, и даже Юстаб, на секунду прикинувшись испуганным птенцом, в следующее мгновение тоже непостижимо оказалась на расстоянии нескольких шагов от матери. Вся подавшись вперед в радостном изумлении, с развевающимися платьем и косичками, она выкрикнула что-то восторженное, мгновенно подхваченное и отброшенное назад буйным порывом.
Мильям медленно выпрямилась и, прищурившись, посмотрела.
Внизу лежало селение. Большое, да. Чем-то оно напоминало виноградник: жилища стояли по струнке, ровными рядами, вот только эти ряды шли в разных, поперечных направлениях, пересекаясь и образовывая кое-где незаполненные квадраты. На окраинах строй сбивался, подворки разбегались россыпью, как в обычных селениях. А в самом центре и впрямь высились какие-то странные жилища, квадратные, будто обтесанные каменные глыбы. По размерам они, наверное, не уступали дворцам с Южного побережья… но, конечно, были неизмеримо не так красивы.
— К вечеру будем! — весело прокричал Робни-ван. — Ну-ка быстренько все в повозку! Еще простудитесь…
…К вечеру они действительно добрались. К очень позднему вечеру. Низкорослые лошади спотыкались на каждом шагу, едва не падая от усталости; никогда раньше Робни-ван не позволял доводить их до такого состояния. Но слишком уж не хотелось останавливаться на ночлег в повозке в преддверии города — еще немножко, совсем чуть-чуть… А сам город между тем оказался и вправду большим, куда больше, чем Мильям ожидала, и добрых два часа пришлось петлять по таким ровным, если смотреть сверху, а на деле кривым и запутанным улочкам… Гостиница — жилище, где можно заночевать, — располагалась в самом центре. Одно из уродливых каменных строений, где жилища нагромождались друг на друга в три ряда…
Дети спали. Робни-ван соскочил с козел и направился ко входу. Отогнув полог, Мильям следила, как муж взбежал по ступенькам, дернул зачем-то за шнур, висевший сбоку от двери. Отступил немного и стал ждать. Через некоторое время дверь открылась, натужно, будто створка не соответствовала дощатой коробке… Неумелое подражание резным дверям дворца — лучше бы повесили полог, как в обычном жилище.
На крыльцо вышла толстая женщина без накидки и, облокотившись о дверной косяк, завела с Робни- ваном длинный разговор. Слов было не разобрать, да и вообще они ведь наверняка говорили на чужом наречии… Мильям снова спряталась в повозку.
Она и сама начала засыпать, когда муж вернулся. Откинул полог, впустив струю холодного воздуха, просунул внутрь голову с черными провалами глаз:
— Я договорился. Бери детей, пошли.
В темноте повозки смутно белели лица сына и дочки, прикорнувших в углу на сложенной в несколько раз кошме. Мильям взяла на руки Юстаб. Валара придется разбудить: нельзя, чтобы мужчина, ван, появился в незнакомом месте на руках у матери или отца. Коснулась плеча, потрепала щеку, похожую в темноте на тонкое фарфоровое блюдце с кухни южного дворца:
— Вставай… мы приехали.
Валар взметнулся на ноги, поспешно вдевая руку в перевязь, как будто лишь притворялся спящим в ожидании этого момента:
— Да?!!
Юстаб что-то обиженно залопотала во сне.
Хозяйка гостиницы смотрела на них, будто на небольшую отару овец, выставленную для обмена на вино и масло. Ее обширная фигура преграждала дверной проем, и Мильям смущенно остановилась, не доходя до крыльца. Валар отважно шагнул вперед и даже ступил одной ногой на нижнюю ступеньку — и, с вызовом подняв подбородок, тоже замер на месте.
