Струи упруго ударили в дно кувшина, забурлили, пытаясь вырваться из ловушки, затем утихомирились, и дальше вода потекла в кувшин спокойно, с равномерным журчанием. Источник Айя-Ба издавна отличался мирным нравом, недаром женщины селения всегда, помнила с детства Мильям, набирали здесь воду для повседневного питья и приготовления пищи. А вот источника Тайи, необузданного, напоенного древним волшебством, давно уже нет. Семь лет назад, как ей рассказали, он из-за чего-то взбунтовался, завалил собственное подножие обломками скал, попытался пробить новое русло… и ушел под землю. Может быть, навсегда.

Мильям хотела узнать, где же теперь первые дочери в семьях набирают чудодейственную воду. Но сестра, надменная толстуха Адигюль, отказалась ответить. А больше спросить было не у кого.

Она по-прежнему упорно называла это селение родным. Ходила в гости к Адигюль, крикливой и вздорной, матери девяти детей, уже похоронившей двух мужей и одного сына; та смотрела на сестру со снисходительной жалостью, и даже в этом Мильям находила что-то близкое, из детства. Пыталась дружить с женой брата Асалана и вдовой его близнеца Нузмета. Самый младший брат Абсалар, кажется, был еще жив, но он женился и выстроил жилище далеко отсюда. И больше во всем селении у подножия Срединного хребта не осталось ни единого человека, для кого ее имя не было бы совершенно чужим.

Имени ее первого мужа здесь не знали вовсе. Сперва Мильям тщательно все скрывала, боясь чьей-то встречи на границе, случайного слова — и его внезапного появления и мести. А потом осознала необязательность этой подробности своей судьбы: так тележке, на которой возят известняк из карьера на Кири-Гава, не нужно четвертое колесо. Зачем?.. Робни-ван тоже чужой. Вот он и увез когда-то почти со свадьбы чью-то невесту… И, надо сказать, прогадал: всего-то у них один сын и одна дочь.

Сплетницы селения сперва оживленно, а затем все более вяло обсуждали упрощенную историю ее жизни, и Мильям постепенно — особенно в холодные дни, когда чаще хотелось изырбузского чая, — и сама проникалась верой в нее. Еще чуть-чуть — и, наверное, поверит совсем. И перестанут наконец сниться почти каждую ночь трое черноволосых узкоглазых мальчишек…

Старший, Шанталла, в прошлом году должен был уйти на посвящение оружием. Может быть, он уже и вернулся. Может быть.

— Мой отец — мастер по оружию!!!

Мильям вздрогнула, резко остановилась, и несколько капель воды выплеснулись из кувшина на ее плечо, прикрытое накидкой. Кричал Валар; в его голосе тонкой струной звенела надорванная решимость. Мильям хорошо знала, что ей нельзя подходить и вмешиваться. И еще — что их там самое малое четверо и что все они уже в том возрасте, когда мальчиков отдают на обучение военному делу. Против одного, пятилетнего. Чужого и непростительно не такого, как они.

Пацаны хором заржали. Кто-то из них бросил несколько слов: она не расслышала, потому что они потонули в новом взрыве хохота. Спустив кувшин с плеча, пригнулась за полосой виноградника и, неслышно ступая, подошла чуть ближе.

— Мастер по оружию, — еще звонче и неувереннее повторил Валар.

Сквозь сплетение виноградных лоз, листьев и нежных вьющихся усиков Мильям разглядела его светлый затылок. Совсем рядом, по ту сторону живой стены. Мой маленький… но нельзя. Он мужчина.

— Робни-ван не может быть мастером, — снисходительно пояснил один из ребят. — Все мастера раненные на границе. Вон у нашего Урбек-вана руки нет, а на другой три пальца, пистолет и то не держится. А у твоего отца руки-ноги вроде бы пока не оторвали — что ж он сам не воюет с глобалами?

— Может быть, у него… — Другой пацаненок не договорил, захлебнувшись в отхожей яме собственной хохмы. И Валар, хвала Матери, не понял, не шагнул вперед, не бросился с кулаками — один против всех…

— Все знают, — сказал третий. — Робни-ван водит на границу шлюх. Со всего Гау-Граза.

Первый, самый старший — лет девять, не меньше! — требовательно спросил:

— Ты знаешь, кто такие шлюхи?

И Валар очень коротко, будто оборвалась наконец струна, ответил:

— Да.

И там, за перепутанной стеной виноградных плетей, началось то, что раньше Мильям могла только представлять себе, прикладывая примочки к заплывшим зеленым глазам сына и лед к его кровоточащему носу. Совсем не то, что полусерьезная мальчишеская потасовка, в какие когда-то постоянно ввязывался черноглазый сорванец Танна. Другое. Жесткое, жестокое, беспощадное… еще бы немного — и просто избиение. Но нет: все-таки драка, пусть неравная и обреченная, как бой на границе. Славное, достойное и единственное занятие для мужчины… Даже если ему пять лет.

И нужно было уйти, убежать, оставить все как есть. Потому что война — не для женщин, не для матерей и невест, что б ни говорил, все больше раздражаясь от непонимания, Робни-ван. Он, конечно, всегда прав, но ведь он — чужак, Пленник, взявшийся неизвестно откуда! — сам ничего не понимает в настоящей жизни. Ведь если б не он… ведь это из-за него Валар теперь вынужден… Как все сложно, неразрешимо, запутанно, словно виноградные лозы…

Уйти. Чтобы не совершить непоправимого. Чтобы хотя бы не видеть.

Она ничего и не видела, кроме беспорядочного мельтешения загорелых рук, босых ног и взъерошенных черных макушек. А светлой не было, не виднелось нигде, как она ни всматривалась в непроглядную зеленую стену, а затем, позабыв обо всем, поверх нее, выпрямившись во весь рост. Не было!..

Он уже упал.

А они продолжали бить.

И Мильям вскочила, взвилась, взлетела, и взмыл над головой легкий, словно жмут овечьей шерсти, кувшин, и переплетение мальчишеских тел преломилось через сверкающий прозрачный веер воды из мирного источника Айя-Ба. Черноволосые головы брызнули в стороны; перегнувшись через лозу, Мильям подхватила на руки сына, который изумленно приподнялся на локтях и болезненно скривился от этого простого движения, — а они, то ли пятеро, то ли шестеро, ничего не видели, они вопили и катались по земле, пытаясь сбить, стереть, стряхнуть с кожи жгучие, как расплавленная смола, капли обыкновенной воды…