— Почему ты не вмешалась сразу?

Робни-ван перерезал шагами взад-вперед тесное пространство жилища; опущенные пологи входа и оконниц трепетали от нервного движения воздуха. Мильям сжалась в комочек у очага, ее подбородок почти касался колен. И хотелось чаю. Или бежать, исчезнуть, перестать существовать — здесь…

— Его же могли убить! Ты это понимаешь?!

Она молчала.

— Это же… наш сын!!!..

Заминка была совсем незаметной. Но она все-таки прозвучала, и именно это вывело Мильям из ступора, заставило поднять голову, отыскать в сумраке жилища глаза мужа. Черные колодцы без единой искорки. Он, конечно, прав; но она не понимала, она никогда, наверное, не сможет его понять…

Чужой. И Валар — не его сын.

— Валар — мужчина, — чуть слышно выговорила она. — Ван. Разве может ван прятаться под материнскую накидку?

Муж остановился, резко развернулся, сминая ковер на полу жилища, стиснул кулаки и потряс ими в воздухе. В этом жесте были возмущение и гнев. Силы — не было.

— Эти подонки сломали ему руку. Ты считаешь такое нормальным и правильным? На войне, как на войне?!

Как всегда, она не до конца уловила смысл его слов. Как всегда, не нашла, что ответить.

— Я знаю, вы привыкли, — с коротким смешком сказал Робни-ван. — Вы так живете. Но я хочу, Миль, чтоб ты запомнила: наш сын воевать не будет. К тому времени, как он вырастет, это уже не понадобится. Сложно, да? Тогда пойми хотя бы: ничего важнее и ценнее, чем жизнь наших детей, нет и быть не может. С этим-то ты согласна?!

Мильям потупила глаза:

— Да.

Стайка неопределенных возражений вилась вокруг нее, как скопление мельчайших насекомых, которые летом отравляют жизнь коням и козам. Робни-ван слишком мало видит и слышит. Когда-нибудь — скоро? — он снова уйдет, отправится в свой странный путь по горам и селениям, изредка сворачивая к границе, а они останутся здесь. Она, привыкшая ловить затылком сочувственные насмешки других женщин, чьи мужья уходят не Враг знает куда, а на войну с глобалами, и, возвращаясь, исправно зачинают новых сыновей. И Валар, уже выдержавший не меньше десятка неравных сражений, подобных вчерашнему, о чем Робни-ван никогда не узнает. И Юстаб, которая…

— Из-за чего? — внезапно спросил муж. — Почему они к нему пристали?

Она еще больше съежилась, еще выше подтянула колени. Ответить на этот вопрос невозможно, как сдвинуть с места Соколий камень или вернуть к жизни волшебный источник Тайи. Но если она ничего не скажет, Робни-ван может спросить самого Валара… Нет! Во имя Матери, ни за что.

— Ты же знаешь, — прошептала она. — Валар… не такой. Его волосы. Его глаза…

— Ты предлагаешь ждать, пока эти отморозки выцарапают ему глаза?!

Он снова зашагал по жилищу — туда-сюда, мимо наглухо занавешенных оконниц, края которых дрожали в такт его шагов. Запертый в клетку зверь, нагнувший вперед буйную бородатую голову. Почему он не хочет принимать очевидные, вечные вещи такими, какие они есть? И заставляет — он же ее муж, а она его жена, пусть не перед Могучим, но перед Его Матерью, которая понимает и прощает все, — сомневаться во многом и ее саму…

— Я с ними разберусь, — отрывисто сказал он. — С каждым. Чтобы пальцем боялись тронуть. Чтоб попасться на дороге боялись!

— Робни!..

Мильям встала. Рой докучливых мошек замельтешил перед глазами, она коснулась зыбкой стенки жилища, стараясь тверже держаться на ногах. Неуловимые насекомые невысказанных доводов, и не собраться с мыслями, не произнести вслух ни единой связной фразы, ни одного убедительного слова… Но нельзя же!.. Никак нельзя!!! Если он и вправду вмешается… сделает то, что собирается сделать…

— Мы не сможем больше здесь жить.

Ей казалось, что с ее губ не слетело ни звука. Но Робни-ван, неожиданно остановившись прямо перед женой, взял ее за подбородок, заглянул в потупленные глаза — и ответил:

— Хорошо. Значит, мы уедем.

— Куда?

Все это уже было — вдруг отчетливо, как отражаются в безветренный день горы в озере Гюль-Баз, осознала Мильям. Он, конечно, и сам пока не знает куда — но он что-нибудь придумает. Ему ничего не стоит разрушить, смести до основания ее прежнюю жизнь. Пусть не самую счастливую — но уже устоявшуюся, предопределенную, размеренную, словно созревание винограда. Впрочем, она, Мильям, всегда знала, что эта размеренность не более прочна, чем осыпь на склоне Изыр-Буза. Где, кстати, давно пора набрать новых трав для заваривания жгучего, способного примирить со всем на свете чая…

— Давно пора, — говорил между тем Робни-ван, уже спокойно, как если б обсуждал тонкости обмена овечьего сыра на вино с соседним селением. — Тут, на Срединном хребте, больше нечего делать. Ресурс исчерпан. К тому же насчет меня расползлись совершенно идиотские слухи. — Он искоса взглянул на Мильям, и в его взгляде сверкнула улыбка. — Как будто я набираю девушек… ну, сама понимаешь для чего. Самое смешное, так и норовят всучить мне вторых дочерей в семьях, а особенно, если у кого ecть — третьих! Еле отбиваюсь. А красотки, конечно, обижаются.

Мильям пыталась смотреть на него, напряженно, все шире распахивая веки, но квадратноплечая фигура расплывалась перед глазами, размывалась в мерцающем сумраке. Робни-ван, непостижимый, чужой, единственный… Как он может быть несерьезным — даже теперь?! Как возможно жить с таким человеком?!. Как ей это удавалось — до сих пор?..

— Миль! — удивленно сказал он ей вслед.

Она не слышала. Хлопнув пологом, выскочила на подворок и зажмурилась от нестерпимого солнечного света. Полуслепая, сделала несколько неверных шагов, споткнулась обо что-то и бессильно опустилась на корточки в теплую пыль.

— Мама?

Мильям медленно подняла ресницы.

Юстаб сосредоточенно смотрела на нее в упор: их глаза оказались почти на одном уровне. Серьезный матово-черный взгляд из-под ресниц, похожих на крылья ночной птицы. Тонкое личико, прозрачная накидка, черные косы уже спускаются ниже плеч… Большая. Совсем скоро надо будет проколоть ей ушки для первых подвесок…

— Мама, вот!

На ладошке дочери, испуганно трепеща крыльями, сидела большая желтая бабочка.

Под взглядом Мильям она вздрогнула и полетела в яркое небо.