А в это время человек внес бутылку вина под мышкой и прибор на подносе. Он показал бутылку Алексею Иванычу: того ли вина он хотел, и Алексей Иваныч с одного взгляда увидел, что вино не то, но сказал: 'Это самое'. Илья его и без вина пьянил.

В кабинете тапершу из зала (и скрипача, и флейтиста) было слышно слабее, конечно, но все представлялись страшные круги около глаз и как-то связывались крепко с гнусным желтым тусклым пятном на зеркале вверху, и с этими выцарапанными надписями внизу, и с этим обшарпанным диваном, и с этой пыльной занавеской окна во двор, и с затхлой сыростью, идущей из углов, и с Ильей.

В сером франтоватом пиджаке Илья теперь казался моложе, чем раньше, у себя, когда был в черной венгерке, — но сколько ни искал Алексей Иваныч, что в нем могла полюбить Валя, не мог найти. Иногда он отводил от него глаза, старался забыть, что он сидит напротив, старался совсем забыть его и взглянуть на него внезапно, как на совершенно новое лицо… — нет, ничего, даже страшно: одни тупые углы.

За дымчатым пенсне не видно было только, каковы были глаза Ильи, может быть, он улыбался теперь одними глазами, как умела улыбаться Саша, его сестра? Только Саша улыбалась неопределенно или лукаво, по-девичьи, а он насмешливо…

Стряхивая пепел с папиросы, спросил, как будто между прочим, Илья:

— Вы не знаете, как… вот вы приехали с севера, а были у вас там метели, заносы… Поезда теперь правильно приходят? — И, видя удивленный взгляд Алексея Иваныча, добавил: — А то мне завтра ехать на север и как раз тоже в Харьков, и надо успеть вовремя.

— Завтра?.. Зачем?.. Нет, вы завтра… не поедете.

— Потому что сегодня умру? — вдруг рассмеялся Илья.

'Ага, вот оно!' — мелькнуло у Алексея Иваныча, и он непроизвольно поднялся, поглядев.

— Вы сядьте-ка, — сказал Илья весело. — Я говорю с вами не потому ведь, что боюсь вас, а только потому, что вы будете жить здесь бок о бок со мной, и все между нами должно быть ясно…

— Так что если бы я все выдумал насчет доктора Крылова?..

— Тогда незачем было бы нам здесь и сидеть… Все нужно делать целесообразно и планомерно.

— Почему?.. И что это значит, что вы сказали?

— Плано-мерно и целе-сообразно, — повторил сочно Илья. — Иначе это будет только потеря времени.

— Потеря времени?.. Значит, вы тоже ощущаете: вот идет мимо меня время… сквозь меня и потом дальше… И ни одного качанья маятника нельзя вернуть… Вы часто сознаете это?

— Что именно?

— Вот оно уходит, — и вернуть нельзя! (Алексей Иваныч сделал рукой свой хватающий жест.) И вы ощущаете это ясно: вот еще нет одной возможности, вот еще нет одной, еще…

Илья налил медленно ему вина и себе тоже, потом сказал:

— Нет, я не о том… Значит, вы придумали насчет Крылова? Я догадался.

— Однако… Я вам, кажется, не сказал, что придумал?

— И дальше: ведь вы не из Харькова сюда приехали?

— Это безразлично, откуда я приехал… Я приехал к вам!

— Но только не из Харькова… Ничего, что ж… Это, конечно, неважно, откуда… Это я между прочим.

'Я напрасно сказал ему: безразлично, откуда', — подумал Алексей Иваныч, но Илья уже улыбнулся опять, теперь откровенней и длиннее.

— Может быть, это вот, как вы улыбаетесь, понравилось Вале? присмотрелся к нему Алексей Иваныч. — Нет, так вы еще невыносимее, нет!

— Вижу, что больше вам от меня ничего не надо, — сказал Илья, опять улыбаясь.

— Вы действительно только место, по которому она ушла от меня.

— Это я вам сказал.

— Вас даже, — черт знает, — и убить нельзя!

— А вы собирались?.. Не стоит. И трудно ведь.

— Нельзя!.. Нет, нельзя совсем, потому что вы — земля, — вы понимаете? Земля, — поэтому бессмертны… — И, на момент остановясь, спросил неожиданно: — В каком платье была у вас Валентина Михайловна?

— Ну, не помню уж… Пейте же свое вино!

Заметив, что Илья как будто хочет чокнуться с ним, Алексей Иваныч поспешно отставил свой стаканчик.

А в это время как раз прекратилась музыка в зале (музыканты позволили себе отдых), и зачем-то поднялся Илья и позвонил.

Человек принес ужин, но, не дождавшись, пока он расставит его на столе как следует, Илья что-то сказал ему вполголоса, и он понимающе закивал заводной головою с тоненьким золотистым детским пушком на темени.

— Ну вот… как же можно было не заметить платья? — говорил между тем Алексей Иваныч.

— Должно быть, оно было то же самое, в котором… в котором она уехала от вас, — сказал, усаживаясь, Илья.

— Она не от меня уехала… То есть, я при этом, при ее отъезде не был.

— Зачем же вам платье?

— Видите ли, когда умерла она, — я это почувствовал раньше, чем получил письмо от Анюты, и… Я не знаю, как объяснить вам, что это такое было, но я ее увидел в тот же день и, главное, в совершенно незнакомом мне платье, на это-то я больше всего и обратил внимание, — непрочного такого цвета кремового… Не было при мне у нее такого платья… Знаете, светлокремового такого цвета, каким вот на чертежах дерево кроют… Да, и ничего больше, посмотрела издалека — и тут же ушла… Только мне очень больно и страшно стало. Письмо получил от Анюты, когда уже похоронили там ее. Спрашиваю телеграммой: в каком же платье хоронили? Получаю ответ: в кремовом.

И Алексей Иваныч еще смотрел на Илью совсем белыми, переживающими это прошлое глазами, когда отворилась дверь в кабинет и вошла та самая таперша, с жуткими подглазнями, невысокая, худенькая, а волосы густые, светлые, видимо, свои, — и еще за нею слюнявый пес думал было войти, но его отпихнул человек с пушком, и еще успел заметить Алексей Иваныч в просвет дверей на один момент показавшийся в узкой щели других дверей, ведущих в залу, беспокойный рыжий, туго закрученный ус лысенького флейтиста.

— Зачем? — спросил Илью Алексей Иваныч, изумясь безмерно, но Илья уже усаживал ее на диван рядом с собою, в то время как она улыбалась ему, как близко знакомому, и в сторону незнакомого мужчины кивнула прической.

— Зачем вы это сделали? — тихо спросил все еще изумленный Алексей Иваныч.

— А чтобы было не очень скучно, — так же тихо ответил Илья.

И таперша метнула в Алексея Иваныча обиженный взгляд, очень сложный по вкрапленным в него чувствам и догадкам, и спросила язвительно:

— Что, вы так боитесь женщин?

И, не дав ему ответить, добавила, обращаясь к нему же, а не к Илье:

— Я хочу немного вина… только хорошего: пиногри… или муската.

Положила на стол вылезшие из атласной белесой кофточки сухие чахоточные горячие, должно быть, руки, с некрасивыми, как у всех таперш, пальцами, и лихорадочными глазами глядела на него, а не на Илью, чуть кривя губы, тонкие и плоские, как будто расплющенные бесчисленными тошными, жалкими ночными поцелуями.

Алексей Иваныч встал и, хоть бы одно слово, — ничего не сказал больше. Теперь уж он определенно чувствовал, что это не он здесь, в этом кабинете, совсем не он, а Валя; что это она видит, изумленная: вот кто заместил ее! что это уж последнее для нее, — больше ей нечего тут делать, не о чем говорить, что нет уж и ненависти к Илье, — только брезгливость, из которой не может быть никуда выхода, кроме как в еще большую брезгливость, и когда выходил из кабинета, — не выходил, а выбегал стремительно, не простясь с Ильей, — Алексей Иваныч, он опять ясно чувствовал, что это она выбегает и что это она внизу одевается так поспешно.