— Абиссинцы, — сказал Алексей Иваныч, — кажется, еретики какие-то… монофизиты, а? — посмотрел он вопросительно на Илью. (А в памяти мелькал ночной кок с парохода: 'В Бейруте есть русское училище…')

Илья пожал плечами, степенно мешая ложечкой в чаю, а дядя повторил убежденно:

— Шелапуты, будьте уверены!.. Только в гимназии своей, чудесные девицы, этого не говорите, а то сочтут это вольнодумством. Многих вещей на свете люди стесняются, однако к чему это? Шелапуты и шелапуты, — что ж тут такого?.. Я вот одну попечительницу приюта знавал, старую княжну — до того была, можете представить, деликатно воспитана, что даже 'куриное яйцо' стеснялась выговорить, а вот как называла: куриный фрюкт!.. Ей-богу-с!.. Чем же это лучше, любезный приезжий, 'куриный фрюкт'?

Смешливая Таня упала головой на колени Саши, твердя, что она не может, а вслед за нею и сам дядя пустил затяжное — 'хе-хе-хе-хе…'

Когда же несколько успокоился, то, весь еще красный и ражий, начал еще о чем-то:

— Уж из свиного уха никак не сделать шелкового кошелька… А я вот один раз в жизни был шафером и один раз ездил из Ростова в Таганрог… Мало, а? Очень это мне мало! Вот уж теперь меня в шафера никто не возьмет, шабаш! Только и утешения мне осталось, что из Ростова в Таганрог я еще раз могу всегда поехать, если захочу… Держу это утешение про запас, — тем и жив… А отчего же вы, любезный и милый приезжий, ничего не кушаете? Я ведь не говорю вам: нашего не тронь! — И, сделав глаза задумчиво- хитрыми, добавил: А что же именно наше-то? Наше только то и есть, — я так думаю, — что еще покамест не наше, а что наше кровное, то уж, пожалуй, и не наше — то уж другого хозяина ищет, а?

— Как-как? Что-то вы запутанное такое: наше — не наше? — очень заспешил Алексей Иваныч.

— Ага, запутал я вас? Вот как! (Старик был очень доволен.) А ржевской пастилы не хотите ли? Без этого понять меня мудрено и даже нельзя.

— Нет, я почти понял… Да, это так и есть, конечно! — и Алексей Иваныч не мог удержаться, чтобы долго не посмотреть на Илью.

Но Илья сидел скучный и чинный, как будто тоже в гостях.

— А бывает и так еще, — думая все о своем, добавил живо Алексей Иваныч: — что уже не наше, то опять стало наше.

— Это, любезный приезжий, так оно и должно быть, — согласился старик.

— Дядя, любезного приезжего зовут?.. — вопросительно поглядела на гостя Саша.

— Алексей Иваныч.

— Зовут Алексей Иваныч, дядя.

— Легчайшее имя!.. Счастливый вы человек… Алексей Иваныч!.. А вот я… Никак к своему имени привыкнуть не могу!.. Да-а!..

Дядя оглядел всех веселыми глазами, и Таня фыркнула, расплескав чай, Саша вобрала губы, чтобы не засмеяться вслух, и от этого заметней смеялась глазами и красными щеками; только Илья был по-прежнему скуп на улыбку.

— Видите ли, история эта давняя (я ведь уж очень старый хрен), и если б я акушер был, я бы вам бесплатно объяснил, почему у родительницы у нашей вот с их отцом (кивнул поочередно на Илью и на Сашу) не стояли дети, — человек пять подряд, а? Отчего это? Но, к горести моей, на акушера я не обучался: не стояли, и все: до году не доживали… А родители мои — ах, чадолюбивые были! Огорчение для них! А?.. (Отчего не пробуете, Алексей Иваныч, печенья миндального? Скушайте, вот это на вас смотрит…) И вот, как мне-то родиться (ох, давно это было — очень я старый хрен!), заходит к нам в купеческий дом монашек… Натурально, к нему за душевным советом родительница: ведь дом купеческий, а он — монашек… 'Календарь, — ее спрашивает, — имеешь?' — 'Как же календаря не иметь!' — 'На той странице, где имена мужские, возьми и шарик хлебный кинь — как на 'Соломона': где остановится, — то имя и дай… И непременно же лик того святого повесь ему в голова, а то — без значения…'

— А вдруг бы девочка! — фыркнула Таня и закатилась, ткнувшись в толстую Сашину косу и твердя: — Когда я не могу!..

— Ан, то-то и есть, что он, монашек, все и угадал! Родился я (как будто и мальчик, а? — где она там спряталась, смешливая?), и имя вышло мне… А-скле-пи-о-дот! Гм? Каково имечко-то, любезный приезжий… Алексей Иваныч? (Экая смешливая!..) Ну, это не все еще, это бы еще так и быть, — но ведь иконку святого моего — лик надо мне в голова: это уж монашек строго-настрого… И вот поехали мои отцы, по-е-хали вместе со мной зимою, на лошадках (железных-то дорог тогда ведь не было) по монастырям разным лик моего святого отыскивать… Полгода ездили, — а? — по обителям-то, — а? — и в морозы и в метели, и все со мной, главное: ведь вот не боялись же, что меня извести могут! Что значит вера-то: горами двигает!.. Однако… Алексей Иваныч, — куда ни придут — нет да нет, нет и нет: святой очень редкостный и лика не имеет. Не помню уж, как говорили, сколько страданий перенесли только в Почаевской лавре нашли наконец… Нашли лик! Тут, конечно, радость неописуемая и молебны… За иконку эту, так вершка в два иконочка, — она у меня и сейчас цела, — четыреста рублей взнесли!.. И вот, поди же ты, — вера ли это, или что еще, только я, как видите… а?.. А их отец тоже так, по хлебному шарику, — он Галактион, как вам известно, — гораздо проще… И тоже ничего: долго жив был… Ничего… Одним словом, — способ этот оказался очень хорош, хе-хе-хе-хе!.. И когда у вас заведутся дети (он оглядел поочередно всех веселыми глазами, разыскал и смешливую), то вы… не пренебрегите, хе-хе-хе-хе… Только вы уж даже и по железной дороге не ездите, не советую, а лучше по почте насчет лика, по почте, и даже могут прислать посылкой, хе-хе-хе-хе…

'В этом доме, с этим дядей как могла бы ужиться Валя? — думал между тем Алексей Иваныч. — Нет, не могла бы… Архиереи на стене, шкаф этот, измятый самовар и все такое, — неуютно как-то, нет, — не могла бы…' Поэтому он глядел бодро, — именно, как приятный гость. Незаметно для других он зачем-то все подмечал, что тут было кругом, и ни одной черточки ни в Саше, ни в дяде не пропустил, и все их примерял к Илье. Видел он, что Саша кропотливо, по-женски повторила Илью: такая же широкая лицом и белая, с цветущими щеками и невысоким лбом; вот так смотрит из-за самовара одним глазом, вот так матерински останавливает тоненькую Таню, вот так привычно слушает дядю Асклепиодота… Еще раньше, чем Илья, станет совсем теневой, вечерней.

Столовая как будто устроена была на очень большую семью: широкая, длинная, — и весь дом дальше представлялся таким же незаполненным, разве что старый Асклепиодот зайдет куда-нибудь один, что- нибудь вспомнит смешное и зарегочет. А Валя так любила вещи, и такая это была для нее радость: стильная мебель, статуэтки, красивые безделушки… И вдруг вот теперь остро так жаль стало всего этого своего, прежнего, всех этих милых, никчемных, бесполезных вещей, точно не сам даже, а Валя в нем по ним вздохнула (и по тому городу, и по той улице, на которой жила, и по всей земле), — вздохнула, и вот грустно стало ему: уничтожено, разбито, ничего не склеишь снова, не соберешь… Зачем это случилось?.. И, выбрав время, когда отвернулся к девочкам, шутя с ними, старик, наклонившись, тихо сказал Илье Алексей Иваныч:

— Помните гостиную розовую?.. Столовую нашу?.. Картины?.. Все раздарил и продал за 'что дали'… Помните?

— Не представляю ясно, — ответил, подумав, Илья.

Тут вошла зачем-то Марья, которую дядя, указав на самовар и на гостя, назвал Марьей-пророчицей. Обличье у этой Марьи было грубое, — глаза узенькие, нос большой и рябой, руки толстые, красные… 'И верно, пьет втихомолку, — подумал Алексей Иваныч. — Нет, не могла бы с ней Валя…' Все, что ни встретил здесь Алексей Иваныч, все, что ни слышал он здесь, — все было не по ней…

'А как же Илья?..' — И опять он всматривался в Илью.

Тем временем старик Асклепиодот сыпал и сыпал свое отчетливое и густое и все смешил Таню, хотя обращался к Алексею Иванычу, как к весьма приятному гостю.

И, видимо, старику он был действительно приятен, потому что вдруг тот как будто искренне сказал:

— Вот какой вечер сегодня удался: дал бог с хорошим человеком увидеться и поговорить!

А Илья сидел совсем далекий.

'Он всегда здесь с ними такой или только сейчас, при мне?' — старался разгадать Алексей Иваныч.

Только раза два за весь вечер обратился дядя прямо к Илье. В первый раз он сказал, хитровато