потом в другую сторону. Он взглянул на меня, и мне показалось, что он был раздосадован тем, что ему приходится говорить дальше. Но он сказал уже слишком много.
— Ты должна понять. Это должно остаться секретом, Матильда.
— Обещаю, — сказала я.
— Мою жену зовут не Грейс, — сказал он. — Здесь все знают ее, как Грейс, конечно. Но она сменила имя. Ее зовут Шеба. Это произошло много лет назад, до твоего рождения. Из-за некоторых событий, скажем так, и в период ее жизни, когда ей нужно было что-то изменить, она взяла себе имя Шеба. Из-за трудностей, с которыми ей пришлось столкнуться, я думал, или, вернее, надеялся, что она привыкнет к своему имени. Это случается с другими созданиями. Как только ты узнаешь имя маленького смешного земноводного в панцире, оно уже не может быть названо иначе, как черепахой. Кошка — это кошка. Невозможно думать о собаке иначе, как о собаке. Я надеялся, что Шеба со временем привыкнет к своему имени.
Он пристально посмотрел на меня. Я поняла, что он проверял, в безопасности ли его секрет. Ему не стоило волноваться. Я размышляла об имени «Шеба». Если собака — это собака и может быть только собакой, а черепаха — черепахой, что тогда означала «Шеба»?
— Вот и все, Матильда. Теперь ты знаешь то, чего не знает никто на острове.
Он помедлил, словно ожидал чего-то в ответ. Но у меня не было секрета, чтобы поделиться с ним.
— Ну, до встречи, — сказал он. Потом подмигнул мне и побрел прочь.
Глава десятая
Ближайшая к нам деревня была за восемь километров вверх по побережью. Но до нас долетали новости со всего острова. Они шли к нам по тропинкам джунглей и горным ущельям. И новости не были хорошими. Никогда. Мы слышали ужасные вещи. Вещи, в которые не хотели верить.
Ходили разговоры о репрессиях краснокожих против тех деревень, что сотрудничали с повстанцами. Маленькие дети бегали по округе с рассказами о том, как людей выбрасывали из вертолетов на верхушки деревьев. Дети думали, что это весело, и что когда-нибудь они хотели бы сами попробовать. Эти дети были свидетельством того, насколько наши родители стали небрежными в разговорах. Но они все еще не выдавали самого худшего. То, чего мы не слышали, мы читали на их беспокойных лицах. И вот так мы вспомнили, как выглядел пес Черныш с развороченным брюхом.
Молитвенная группа моей мамы привлекала все больше и больше людей. Бог поможет нам. Нужно просто больше молиться. Молитва — как щекотка. Рано или поздно Бог посмотрит вниз, чтобы узнать, что щекочет ему зад.
Ночью мама поддерживала беспокойную тишину. Она мысленно отгоняла все плохие новости, чтобы освободить место Богу. Касаясь этой темы, мама спросила, слышали ли мы, дети, хоть слово о Господе Боге от Пучеглазого.
— Мистер Уоттс не читает Библию, — ответила я.
Она застыла на месте, словно это было настоящей угрозой нашей безопасности. Затем она вернулась к другим занятиям, попутно проверяя меня на знание имен наших родственников, рыб и птиц с нашего семейного дерева.
Я с треском провалилась. Я не знала, зачем мне их помнить, хотя знала имя каждого персонажа «Больших надежд», потому что слышала их голос. Они делились со мной своими мыслями, а иногда, когда мистер Уоттс читал нам вслух, я даже видела их лица. Пип, миссис Хэвишем и Джо Гарджери были частью моей жизни больше, чем мои мертвые родственники или даже окружающие меня люди.
Но мама была рассержена моими постоянными ошибками. Она сказала, что мне нужно прочистить уши. Она сказала, что ей жаль мое сердце. Мое сердце, сказала мама, не очень разборчиво в выборе компании. Она не собиралась оставлять меня в покое. Она была настойчивой. Проверки продолжались, но безуспешно. Потом она изменила стратегию. Я подозревала, что она видела имя «ПИП» на пляже, потому, что однажды ночью, после очередной моей неудачи, она велела мне написать имена с нашего семейного дерева на песке.
На следующий день я сделала, как она сказала. И мама пришла проверить мои старания. Она страшно разозлилась, когда увидела имя Пипа рядом с именами родственников. Она ухватила меня за волосы.
Что я себе позволяю? Почему мне нужно вести себя глупее, чем я выгляжу? Зачем было вставлять имя выдуманного человека рядом с именами ее предков?
Я знала, почему. Я точно знала, почему я это сделала. Но хватило бы мне храбрости отстаивать то, во что я верила? Я знала по опыту, что могла ответить на четыре пятых вопроса правильно, и мама уцепилась бы за ту мелочь, что была неверной. В конце концов, мой рот все решил за меня. Слова вырвались, и я стояла ошарашенная тем, каким образом я бросила вопрос ей в лицо.
Я спросила, в чем ценность того, чтобы знать парочку разрозненных и ненадежных фактов о мертвых родственниках, когда можно знать все, что только было можно, о выдуманном человеке, таком, как Пип?
Ее взгляд горел настоящей ненавистью. Сначала она ничего не сказала. Может, она боялась, что если откроет свой рот слишком быстро, ничего кроме гнева из него не вылетит. Я ждала пощечину. Вместо этого она раскидала ногой песок вокруг «ПИПа», а потом пнула воздух над его именем.
— Он не родственник, черт подери! — орала она.
Нет, Пип не был родственником, пояснила я, но я чувствовала, что он мне ближе всех тех незнакомцев, имена которых она заставила меня написать на песке. Это не то, что она хотела слышать. Она знала, кого винить. Ее взгляд устремился поверх пляжа, в сторону старого дома священника.
На следующий день Мейбл подняла руку, чтобы спросить мистера Уоттса, верит ли он в Бога. Он посмотрел на потолок; его глаза что-то искали.
— Это один из тех трудных вопросов, о которых я вас предупреждал, — произнес он. Он вертел в руках книгу. Он пытался найти наше место в «Больших надеждах», но его мысли были где-то далеко.
Настала очередь Гилберта задать вопрос.
— А в дьявола?
Мы видели, как на губах мистера Уоттса расплывается улыбка, и мне стало неудобно за нас, детей, и мистера Уоттса — я поняла, что он только что догадался об источнике этих вопросов.
— Нет, — сказал он. — Я не верю в дьявола.
Это не то, о чем я рассказала бы маме. Я не была настолько глупой. Видимо, кто-то из детей проболтался, что привело к тому, что языческие верования мистера Уоттса обсуждались на вечерней
