еще более заметной, когда мистер Уоттс оторвался от своего занятия. Он увидел меня и, отойдя от края моря, поднялся по песку.
— Храм, — сказал он одобрительно. — Мистер Пип в Океании. — Он задумался. — Хотя, кто знает? Он вполне мог отправиться сюда. «Большие надежды» рассказывают не обо всей жизни Пипа. Книга заканчивается на… — он остановился, когда увидел, как я закрываю уши руками.
Я не хотела, чтобы он рассказывал. Я хотела услышать об этом из книги. Я хотела двигаться в ритме книги, не хотела забегать вперед.
— Ты права, Матильда. Всему свое время…
Он, было, собрался что-то добавить, но вдруг нахмурился. Кажется, я услышала, как он выругался. Если и так, то приглушенно. В конце концов, я не была уверена, что услышала верно, и что мои щеки горели не зря. Балансируя на одной ноге, мистер Уоттс поднес правую ногу к паху и стал ее рассматривать. Проблема была в почти оторвавшемся ногте большого пальца. Он вернул его на место.
— Полагаю, он совсем скоро оторвется, — сказал он, пока мы глазели на кусочек розовой плоти под ногтем. — Есть вещи, которые мы никогда не готовы терять, вещи, которые, как нам кажется, всегда будут частью нас, даже если это всего лишь ноготь.
— Ноготь на большом пальце, — сказала я.
— Верно, — ответил он. — Не какой-нибудь.
— А что будет, когда он отпадет?
— Думаю, вырастет новый.
— Значит, ничего страшного, — сказала я. — Ничего не потеряно.
— Кроме именно этого ногтя, — сказал он. — То же самое можно сказать о доме или стране. Нет двух одинаковых вещей. Теряя, приобретаешь, и наоборот. — Он уставился вдаль, будто все, с чем он расстался, уплыло в море, за горизонт. Телевидение. Кинотеатры. Автомобили. Друзья. Семья. Консервированная еда. Магазины.
У меня появилась возможность спросить, скучал ли он по белому миру, спросить, что он получил взамен того, что отказался от шанса покинуть остров, когда была возможность. Жалел ли он?
Но, конечно, мне не хватило духу. Это был первый раз, когда я разговаривала с мистером Уоттсом наедине, и я очень хорошо осознавала его статус взрослого человека и белого. Кроме того, нашей любимой темой был мистер Диккенс, а не мы сами, поэтому мне было приятнее перейти от разговора о его ногте (и связанных с ним удивительных ассоциаций) к «Большим надеждам». У меня были кое-какие вопросы к мистеру Уоттсу.
Меня беспокоило то, что я почувствовала некоторые перемены в личности Пипа теперь, когда он жил в Лондоне. Мне не нравились его лондонские друзья. Мне был не по душе его сосед Герберт Покет, и я не могла понять, почему он нравился Пипу, и я волновалась, что Пип отдаляется от меня. И я никак не могла взять в толк, зачем он сменил имя на Хэндел.
Мистер Уоттс плюхнулся на песок рядом со мной. Он откинулся, опершись на руки, и прищурился, глядя на сверкающее море.
— Давай посмотрим, смогу ли я объяснить, Матильда. Это всего лишь мое мнение, и оно не является единственным объяснением, но это мой ответ на твой вопрос. Пип — сирота. Он словно эмигрант. Он в процессе перехода из одного слоя общества в другой. Смена имени сродни смене одежды. Это поможет ему в пути.
Я застряла на слове «эмигрант». Спросить мистера Уоттса его значение было рискованно. Мистер Уоттс говорил со мной, как с равной. И это льстило и пугало одновременно. Я не хотела разочаровывать мистера Уоттса. Не хотела говорить ничего, что могло бы пошатнуть его веру в меня. Поэтому я перешла к другому вопросу, который очень волновал меня — отношения Пипа к Джо Гарджери.
Сначала Пип смутился, когда Джо появился в Лондоне без предупреждения. Пип вел себя высокомерно по отношению к своему верному старому другу-кузнецу. Позже, по пути из Лондона домой, он меняет маршрут, чтобы избавиться от Джо. Он вернулся только для того, чтобы навестить Эстелу. Ему нет дела до Джо.
С одобрения мистера Уоттса я говорила свободно, и мне было приятно думать, что я сделала важное наблюдение, хотя, похоже, я его утомила.
— Трудно быть идеальным, Матильда, — сказал он. — Пип — всего лишь человек. У него появилась возможность стать тем, кем он хочет. Он волен выбирать, даже если это плохой выбор.
— Как Эстела, — сказала я.
— Тебе не нравится Эстела?
— Она подлая.
— Это правда, — ответил он. — Но в свое время мы узнаем, почему.
Мне снова показалось, что он собрался рассказать, почему, но спохватился и отвернулся, не выдав того, что знает. Не было нужды спешить. У нас впереди была целая вечность. Если мы хоть немного в этом сомневались, достаточно было посмотреть на море.
Мистер Уоттс сидел, плотно погрузившись в песок. И сейчас я наблюдала, как он поднимается. Когда он поднялся во весь свой рост, он с раздражением понял, что забыл ведро. Мистер Уоттс глядел на него пару секунд. Я могла бы подать ему ведро, но мое внимание привлекло его раздражение. Насколько трудно ему было дотянуться до ведра?
Он положил свободную руку на бедро и наклонился за ведром, а его лицо побагровело от усилия. На какое-то мгновение от превратился в Пучеглазого. Но потом, когда он выпрямился, то снова превратился в учителя, которого я знала. Он он погладил видимо болевшую поясницу и повернулся в сторону пляжа.
— Ладно, — произнес он, — Кажется, я слышу, как миссис Уоттс зовет меня.
Я смотрела, как он уходил с ведром в руке. Он был гораздо старше, чем я представляла. Его полотняный костюм и школьные манеры скрывали его хрупкость. Он остановился и посмотрел через плечо, словно пытался принять решение насчет меня. Он позвал:
— Матильда, ты умеешь хранить секреты?
— Да, — быстро ответила я.
— Ты спрашивала, почему Пип сменил имя на Хэндел.
— Да, — сказала я.
Мистер Уоттс вернулся на прежнее место и сел на песок. Он сощурил глаза и посмотрел на пляж,
