приплывут сюда, стараясь избежать преследований, связанных с вторжением латиноамериканцев в США? Из-за восстания черных, спровоцированного и поощряемого белыми властями, цель которого — искоренение евреев?

— Это случится не сегодня, — проговорил Буки, — и не завтра. Но, боюсь, этого не миновать. Если бы не Гитлер, нас было бы сейчас десять миллионов. Мы бы дали потомство в шесть миллионов. Но Гитлер добился успеха. Я молюсь только об одном: я хочу, чтобы евреи уехали из Америки до появления нового Гитлера.

Я повернулся к Генри, который, погрузившись в молчание, как и липмановские дети, продолжал поглощать пищу.

— Именно это ты чувствовал в Америке? Ты знал, что надвигается катастрофа?

— Ну, вообще-то нет, — смущенно пробормотал он. — Не совсем. Но что я понимал? Что я мог видеть?

— Ты родился не в бомбоубежище, — нетерпеливо возразил я. — Ты жил не в подземной норе.

— А разве нет? — залившись краской, воскликнул Генри. — Не надо с такой уверенностью говорить об этом, — добавил он и сразу замолчал, не произнеся больше ни слова.

Я понял, что Генри оставил меня на растерзание своим приятелям. Я подумал: неужели он выбрал для себя эту роль? Роль хорошего еврея, предоставив мне играть роль плохого еврея? Если так, то он подобрал себе подходящую компанию.

Я сказал Буки:

— Ты описываешь ситуацию в Америке так, будто мы живем на вулкане. Мне кажется, вы настолько остро нуждаетесь в приросте населения, что совершенно неправильно представляете себе массовую эмиграцию из Нового Света. Когда ты последний раз был в Штатах?

— Дафна выросла в Нью-Рошель[78], — сказал он, кивнув головой в сторону жены.

— А когда вы поднимали глаза в Нью-Рошель, вы видели жерло вулкана?

В отличие от Генри она не стала мешкать с ответом. Она просто ждала своей очереди, устремив на меня взгляд с той самой минуты, как я, тихо сидя за столом, слушал их пение в Шаббат. Только в ней я чувствовал агрессию по отношению к себе. Все остальные занимались просвещением дурака, она же с открытым забралом бросилась на врага подобно сопляку Джерри, который накинулся на меня в ульпане сегодня утром.

— Разрешите задать вам вопрос, — проговорила Дафна, отвечая мне. — Вы друг Нормана Мейлера?[79]

— Мы оба пишем книги.

— Разрешите задать вам вопрос о вашем коллеге Мейлере. Почему его так интересуют убийцы и бандиты, жестокость и насилие? Когда я училась в Барнарде[80], преподаватель английского велел нам прочитать его книги — книги еврея, который только и думает что об убийствах, грабежах и прочих преступлениях. Иногда, размышляя о чистоте и невинности моих учеников и сравнивая наши занятия с идиотической бредятиной, которую я слышала там, я задаю себе вопрос: если этого еврея так увлекает насилие, почему он не едет в Израиль? Почему он не едет сюда, мистер Цукерман? Почему, если он хочет понять природу убийства, он не приедет к нам и не станет таким, как мой муж?

Мой муж убивал людей в четырех войнах, но не потому, что он ловит кайф от убийства. Он не одержим идеей убийства. Он думает, что убийство — это ужас. Никакой идеи в этом нет. Он убивал, чтобы защитить крохотную страну, чтобы оберечь измученную в сражениях нацию; он убивал, чтобы его дети, когда вырастут, могли жить в мире и спокойствии. Он не обладает талантом писателя, у него нет дара к сочинению историй про неслыханные по жестокости преступления и приключения несуществующих убийц, он — обыкновенный человек, у которого есть реальный опыт убийства реальных людей на Синае, и на Голанских высотах, и на иорданской границе. Он воевал не ради славы писателя, создающего бестселлеры, он воевал, чтобы не допустить уничтожение еврейского народа!

— Так что вы хотели спросить у меня? — задал я вопрос.

— Я хочу знать: почему книги этого еврея из диаспоры, полные нездоровых идей, восхваляются в журнале «Тайм», а наш отказ жить в окружении врагов, которые стремятся уничтожить нас на собственной земле, тот же журнал «Тайм» называет чудовищной еврейской агрессией? Вот что я хотела у вас спросить.

— Я здесь не представляю ни «Тайм», ни какой-либо иной журнал. Я приехал навестить Генри.

— Но вы же не неизвестно кто, — язвительно возразила она. — Вы — знаменитый писатель, прозаик, романист; более того, вы писатель, который пишет о евреях.

— Сидя за этим столом, в этом поселении, трудно поверить, что писатель может писать о чем-нибудь еще, — парировал я. — Послушайте, сочинять про насилие и низменные инстинкты, вырывающиеся у криминальных элементов на свободу, — это вовсе не то же самое, что быть сторонником идей насилия. Не вижу никакого лицемерия или малодушия в том, что писатель не выходит на улицу и не делает то, о чем пишет, не воплощает в реальность кровавые сцены, изображенные в мельчайших и жутких деталях. Лицемерие и малодушие состоит в том, что вы отворачиваетесь от того, что знаете.

— Итак, — вмешался Липман, — ты хочешь сказать, что мы не такие лапочки, как твои американские писаки еврейского происхождения?

— Я говорил совсем не это.

— Но это же правда, — улыбнулся он.

— Я говорил, что нельзя рассматривать литературу так, как это делает Дафна, под весьма специфическим углом зрения. Я говорю, что писателю совсем не обязательно связываться с преступным миром, чтобы разрабатывать эти темы в своем творчестве. Я не спорю, кто хороший, а кто — нет. У писателей доброта бывает убийственна, не так, как у других людей. Я только возражаю против грубого искажения сути дела.

— Грубое искажение? Нет, это чистая правда. Мы не похожи на интеллектуальных лапочек и паинек- гуманистов с менталитетом галута. Мы не изысканные, мы не рафинированные интеллигенты, и нам наплевать на вежливые улыбочки. Все, что говорила Дафна, — это то, что у нас нет возможности витать в облаках и предаваться фантазиям, как это делаете вы, американские писатели-евреи, сочиняя истории о насилии и преступлениях. Еврей, который сидит за рулем школьного автобуса и едет мимо арабов, швыряющих камни в его ветровое стекло, не фантазирует, сочиняя истории про насилие, он вживую сталкивается с насилием, и он борется с этим насилием. Мы не мечтаем о применении силы — мы и есть сила. Мы не боимся взять в руки власть, чтобы выжить, и не боимся жестко применять ее, мы не боимся стать хозяевами. Мы не хотим уничтожить арабов — мы просто не хотим, чтобы они уничтожили нас, и мы не позволим им сделать это. В отличие от милых дяденек и тетенек, живущих в Тель-Авиве, у меня нет арабофобии. Я могу жить с ними бок о бок, и я это делаю. Я даже умею говорить с ними на их языке. Но если араб бросит ручную гранату в дом, где спят мои дети, я не стану отвечать ему фантазиями о насилии, которое изображают в романах и показывают в кино на потребу публике. Я — не зритель, сидящий в уютном кинозале, я не актер, снимающийся в голливудском боевике, я — не писака из породы американских евреев, который делает шаг назад и с расстояния оценивает реальность, исходя из собственных целей. Нет! Я тот, кто отвечает насилием на насилие, если видит перед собой реального врага, и мне не нужна поддержка журнала «Тайм». Журналисты, видите ли, устали писать о том, как евреи превращают пустыню в цветущий сад, — им это надоело как горькая редька. Им надоело освещать в прессе, как на евреев совершают неожиданное нападение, а они выходят победителями из всех войн. Теперь они хотят описывать жадного, распоясавшегося еврея, который жаждет переступить границы своей территории. Араб — Благородный Дикарь против Еврея-Выродка, Еврея-Колониалиста, Еврея-Капиталиста. Теперь журналист приходит в восторг, если араб-террорист приглашает его в свой лагерь беженцев и, изящно демонстрируя свою арабскую гостеприимность, изящно наливает ему чашечку кофе на виду у всех борцов за свободу, сгрудившихся вокруг; и вот этот репортер думает про себя, что он рисковый парень, который, пренебрегая опасностью, пьет кофе с революционером, сверкающим черными глазами; и араб тоже изящно