притворяться. Он верил, что ведет их в правильный мир, где общее благо будет определяющим в оценке полезности каждой жизни. Но тот мир, как и всякая утопия, имел неясные, расплывчатые черты. Зато на пути к нему виделись четкие, зримые задачи: надо иметь больше стали, хлеба, дивизий, танков и самолетов. Потом найдется и справедливость, которую он особенно жаждал в качестве истинного признания всех своих заслуг. Ощущение собственной мудрости не покидало его, но посмертная судьба тревожила. И он вновь и вновь хотел увериться в будущем, в том числе и в своем.

Два последних года, наполненных внутренней успокоенностью, значили для него много. Были сломлены остатки внутреннего сопротивления. Без Якира, Тухачевского армия стала надежнее. Отныне огромная, богатейшая страна плыла в потоке вечности, послушная малейшему движению его пальцев. Даже взглядом он мог устремить ее в нужном направлении. Ни у кого, за всю историю мира, не было такого великого и такого послушного государства. Послушные были, но великого — нет! Это ощущение пришло к нему впервые, и он, привыкший к жесткой борьбе, испытал странное чувство покоя и неуверенности. Жуковский нажим, которого он не простил бы никому другому, тревожил его. Возникшая вдруг медлительность ума порождала больше сомнений.

Прислушиваясь к неясному внутреннему чувству, Сталин поддерживал своего главного генерала во многом: в спешной и тайной мобилизации, в наращивании вооружений. Но с упреждающим ударом медлил. В запальчивости Жукова он видел военную ограниченность и прощал ее, как прощал иногда недостатки у полезных для себя людей.

Ему, как и Жукову, виделся рывок на нефтяные промыслы Плоешти, распад и деградация германского воинства. Может быть, сшиблись бы клыками и остались на своем месте. Но большую часть времени он не сомневался, что в результате войны вся Европа до самого Гибралтара станет социалистической, и Красная Армия в этом ей поможет. Два года назад, имея такой гигантский потенциал, собранный на границе, он без колебаний решился бы на это. Схватку с Германией он предвидел, однако начало ее оставалось неведомым. Оборонительная война представлялась не иначе как в наступлении. А уж того, что случилось потом, после гитлеровского вторжения, он и вообразить не мог. Такого случая он не знал во всемирной истории. Тут все пришлось изобретать заново.

Накануне вторжения по всей западной границе армия лениво готовилась к летним маневрам. Многие командиры догуливали в отпусках положенный срок. В застенках НКВД продолжали искать врагов. И большинству населения это представлялось путем праведным и благородным. Потому что другой возможности строить коммунизм никто не знал. Ужас и благоговение смешались в душах людей.

Запыленный арестантский газик медленно проехал по улице, потом вернулся и застыл против крыльца.

Надежда отшатнулась от окна. Латова тут не было. Значит, искали ее. Силуэт, мелькнувший за мрачным стеклом машины, напомнил человека, которого она меньше всего хотела видеть. Бывший отвергнутый воздыхатель Михальцев. Мягкий, бесхребетный, трусливый Костик — если это он — мог теперь хорошенько ей отомстить.

Стук захлопнувшейся автомобильной дверцы заставил ее вздрогнуть. Надежда напряглась в ожидании. Хотела задернуть занавеску, но, повинуясь благоразумию, отошла дальше от окна.

Михальцев поправил портупею и обошел машину, разминая колени. От долгого сидения в кабинете — допросы приходилось вести по двенадцать часов — стали побаливать ноги и поясница. Доктора говорят, от нервов. Пусть! За эти нервы он получил такую необъятную власть, от которой теперь ни за что бы не отказался. Испытывая победительное чувство, пришедшее к нему с началом службы в органах, он искренне считал, что судьба закалила его характер. А еще лучше сказать, он сам выбрал такую службу, чтобы родиться заново.

На самом же деле ничего не переменилось, и мучивший его страх никуда не ушел. Только раньше он боялся Борьку Чалина или Колю Бодуна с другой улицы, а теперь испытывал страх перед майором Кони и капитаном Струковым, млел от ужаса перед каждым начальственным окриком со второго этажа. Зато перед теми, от кого не зависел, делался свиреп и безжалостен. Сейчас бы он из всего класса оставил только Надю Васильеву и смуглянку Соню Шелест. Или можно даже без Сони.

Бесполезная поначалу поездка в Синево обернулась неожиданной удачей. Там обнаружился след Надежды. Остальное стало делом техники. Когда адрес Наденьки лег на стол, Михальцева охватил такой колотун, будто он повредился в уме. Это было удивительно, потому что о любовных приключениях он в последнее время не думал. По службе ему приходилось встречать особую категорию женщин — попавших в капкан, испуганных, сломленных, раздавленных обстоятельствами. Он не боялся глядеть в их искаженные страхом лица, протянутые руки — вот тут возникало в нем торжествующее чувство вседозволенности, власти. И — желание. У многих мужчин другие привычки. Им неведома сладость таких отношений — когда любое твое благоволение воспринимается как редкий и драгоценный дар.

Каких красавиц он повидал! Когда в камерах, в отчаянии они были готовы на все. Вернее, ни на что. Таких он больше предпочитал. И все равно Надежда стояла особняком.

'Будет! Будет! — сказал он себе. — Какая особенность, в самом деле? Обыкновенная баба'. Попадись она так же, как другие, он бы знал, что делать. А на воле по-прежнему испытывал неуверенность. Поэтому все время призывал себя к осторожности. Нельзя было показать раньше времени, что она находится в розыске. И не хотелось никому отдавать первенства в этом деле.

'Жабыч! Ты чего копаешься? — остановил его однажды капитан Струков. Учти, комбриг даже мертвый опасен. Вокруг него крутились большие силы'.

Капитан Струков, изображавший одновременно дружественность и всевластие, долго приглядывался к Михальцеву. Тот вытер губы, смежил белесые ресницы, словно прикрыл глаза шторками в знак повиновения. Но оставлять своих поисков не хотел. Только действовать решил более скрытно.

Это внутреннее сопротивление капитан Струков всегда замечал в подчиненных. Лошадиного роста, с лошадиным лицом, он обладал тонким слухом и психологическим видением. Как ни старался Михальцев изобразить послушание, Струков разгадал истинные его намерения.

'Если протянешь руку хоть к одному документу насчет комбрига, пеняй на себя. Ты уже насвоевольничал и упустил синевского тракториста. Как его? Латова! Думаешь, я не заметил? Помню и спрошу по всей строгости'.

Растянув губы в простодушной улыбке: вот он я, бери меня за рупь двадцать — такой способ защиты не раз себя оправдывал, — Жабыч с покорностью наблюдал, как добродушие на лошадином лице Струкова сменилось каменным безразличием, а затем гневом.

— Разрешите выехать на Смоленщину. Возьму его там.

Гнев понемногу стек с лошадиного лица капитана, и тот принялся рыться в бумагах.

— Напомнишь в понедельник. А на завтра тебе особое поручение. Вот, гляди!

Вечером его начало трясти. Его трясло перед каждым арестом. Иногда от сомнений, чаще — от восторга. На этот раз его охватила настоящая паника: пришлось брать старуху. Ту самую эсерку, стрелявшую в городничего. Упрямую, убежденную, что только она-де знает, где людское благополучие и счастье. Себе не смогла обеспечить благополучия. А туда же… При царе сидела, при большевиках посадили опять. Правда, потом выпустили. Но, видно, настал ее последний час.

Еще в кабинете Струкова Михальцев хотел отвертеться от задания. Но капитан рявкнул коротко: 'Жабыч, ноги в руки!' Пришлось сверкнуть глазами, изобразить готовность. И мысленно поставить начальнику еще одну мету на его лошадиную рожу. По этим метам Жабыч надеялся когда-нибудь рассчитаться и получить свое.

День ехали, полдня возвращались. Как они ее брали, эту старуху! Какой неотвратимой силой веяло от трех движущихся по коридору мундиров, среди которых она шла!

Она осталась все та же, только подсохла маленько. Обида за разгромленную, обесчещенную партию,